— О, это, как раз, штука нередкая, бывает, что и во сне устанешь, как наяву. А этот сон тебя, похоже, совсем измотал. Расскажи-ка мне его поподробнее, Джим.
Джим принялся за дело, рассказал мне все, что с ним случилось, от начала и до конца, но, конечно, с прикрасами. А потом сказал, что надо этот сон «тренпретировать», потому как он был послан нам в остережение. Сказал, что первый намывной островок обозначает хорошего человека, который захочет сделать нам добро, а течение — другого человека, который оттащит нас от первого. Крики — это предупреждения, которые мы время от времени получаем, и если мы не будем стараться понять их, то они нас не только не спасут от беды, но как раз до нее и доведут. Множество островков — это неприятности, которые мы можем нажить, встречаясь со всякими забияками и вообще с дурными людьми, но, если мы не станем лезть в чужие дела, и отвечать этим людям бранью на брань, и злить их, то избавимся от них и выйдем из тумана на широкую, чистую воду, которая есть свободные штаты, а там уж все будет хорошо.
Когда я только забирался на плот, небо затянуло тучами и стало совсем темно, но теперь оно опять прояснилось.
— Да, Джим, — говорю я, — отлично ты все растолковал, но только скажи мне, вот это-то что такое значит?
И я указал ему на покрывшие плот листья и мусор, на разбитое весло. Их уже совсем хорошо видно было.
Джим посмотрел на сор, потом на меня, потом снова на сор. Мысль о сновидении так крепко засела в его голове, что он, похоже, не мог вытряхнуть ее оттуда и расставить все по местам. Ну а когда все понял и расставил, взглянул мне без всякой улыбки прямо в глаза и говорит:
— Что это значит? Могу тебе рассказать, что это значит. Когда я вконец устал от возни с плотом и от криков, которыми звал тебя, то заснул и сердце мое разрывалось, потому что ты пропал, а что будет со мной и с плотом, об этом я и думать забыл. А когда проснулся и увидел, что ты снова здесь, целый и невредимый, так чуть не расплакался, готов был от счастья на колени встать и ноги тебе целовать. А ты об одном только и думал — как бы половчей одурачить старого Джима враньем. Вот это вот мусор, да, и люди, которые сыплют друзьям грязь на голову и на посмешище их выставляют, они тоже мусор.
Тут он медленно встал, ушел в шалаш и ничего больше не сказал. Да мне и так уж за глаза хватило. Я себя таким подлецом почувствовал, что готов был его ноги целовать, лишь бы он обратно вернулся.
Минут пятнадцать я твердил себе, что не пойду за ним, не стану унижаться перед каким-то там негром, и все же пошел и никогда с тех пор не пожалел об этом, ни разу. Больше я с ним таких грязных шуток не разыгрывал, да и ту не сыграл бы, кабы знал наперед, что он так расстроится.
Глава XVI
Змеиная кожа продолжает делать свое черное дело
Почти весь следующий день мы проспали и в путь тронулись уже ночью, — держась позади чудовищной длины плота, который перед тем тянулся и тянулся мимо нас, точно какой-нибудь крестный ход. Спереди и сзади у него было по четыре огромных весла, и мы решили, что работает на нем не меньше тридцати человек. На плоту стояло пять больших шалашей, далеко один от другого, в середке его горел открытый костер, а на каждом конце торчало по высокой сигнальной мачте. Роскошный был плот. На таком всякий поплавать не отказался бы.
Так мы и добрались до большой излучины, и тут небо затянуло тучами и стало душно. Река в том месте разливалась очень широко, а по берегам ее стоял сплошной лес — ни просвета в нем видно не было, ни огонька какого. Мы разговаривали про Кейро, гадали, заметим ли его, когда подплывем поближе. Я сказал, что можем и не заметить, потому как я слышал, что в нем всего-то около дюжины домов и, если ни в одном света не зажгут, как мы узнаем, что плывем мимо города? Джим сказал, там же две больших реки сливаются, так мы это место и узнаем. А я ответил, что мы можем принять устье Огайо за начало большого острова и решить, что его и оплывать не стоит, все равно в той же реке останешься. Джима это сильно растревожило, да я тоже забеспокоился. В общем, вопрос был такой: что делать? Я сказал, что, как увидим где первый огонек, я сплаваю к нему в челноке и навру там, что папаша мой сейчас малость выше идет на своей торговой барке, однако торговать он начал недавно, вот и послал меня узнать, далеко ли еще до Кейро. Джим согласился, что это мысль хорошая, и мы раскурили трубочки и стали ждать.
Делать нам было нечего — только город выглядывать, чтобы мимо не проскочить. Джим уверял, что уж он-то этот город не прозевает, потому что, едва увидев его, в тот же миг станет свободным человеком, а если прозевает, то попадет в рабские штаты, и о свободе ему придется забыть. Он то и дело вскакивал на ноги и спрашивал:
— Это не он вон там?
Но это был не он, а блуждающий огонек или светляк, и Джим снова присаживался и принимался вглядываться в темноту. И говорил, что от такой близости свободы он просто весь дрожит, точно в горячке. Ну, должен вам сказать, я от этих его слов тоже начал дрожать, точно в горячке, потому как мне вдруг пришло в голову, что он ведь и вправду вот-вот свободу получит, а кто в этом виноват? Я, кто же еще. Никак мне не удавалось этот груз с совести сбросить, ну никак. И до того меня мои мысли заели, что я ни сидеть, ни стоять на одном месте не мог. Раньше я об этом как-то и не думал — о том, что натворил. А теперь задумался и ничего поделать не мог, мысли лезли и лезли ко мне и жгли меня все сильнее. Я пытался отговориться тем, что я же Джима у законной его хозяйки не уводил, а значит и не виноват ни в чем, да куда там, совесть мигом вставала на дыбы и говорила мне: «Но ты же знал, что он беглый и к свободе рвется, мог бы сплавать на берег да кому-нибудь про него рассказать.» И это была чистая правда, от которой ну никуда не денешься. А совесть, знай, свое гнет: «Чем уж так насолила тебе бедная мисс Ватсон, что негр ее сбежал на твоих, почитай, глазах, а ты никому об этом и слова не сказал? Что сделала тебе бедная старая женщина, за что ты с ней так обошелся, а? Так я тебе скажу, что она сделала, — она тебя читать учила, и вести себя прилично, она из сил выбивалась, как умела, ради твоего блага. Вот что она тебе сделала.»
И я почувствовал себя таким подлецом, да так загоревал, что мне просто помереть захотелось. Я сновал взад-вперед по плоту, ругая себя на все корки, и Джим тоже сновал, мне навстречу. Обоим нам не сиделось на месте. И каждый раз, как он вскрикивал: «Это Кейро!» да приплясывать начинал, меня точно пуля пробивала, и я говорил себе: ну, если это Кейро, так я там точно подохну, потому что в глаза никому смотреть не смогу.
Я-то все это про себя говорил, а Джим вдруг заговорил во весь голос. И принялся разглагольствовать о том, как он, едва попадет в свободный штат, сразу начнет деньги откладывать, ни единого цента тратить не станет, а когда накопит побольше, то выкупит жену, которая принадлежит фермеру, живущему в тех местах, где раньше мисс Ватсон жила, а после они с женой станут работать вместе и выкупят своих детишек, их у него двое было, и если хозяин откажется их продать, так они обратятся за помощью к «аблицинистам» и украдут обоих.
Меня от этих разговоров аж мороз по коже продрал. В жизни своей он ни слова подобного вымолвить не смел. И смотрите, как переменился от одной только мысли, что свобода близка. Верно пословица говорит: «протяни негру палец, он тебе всю руку отхватит». Вот думаю, до чего дело дошло, а все из-за того, что тебе умом пораскинуть лень было. Ну и пожалуйста, стоит перед тобой негр, которому ты все равно что помог сбежать, расставил ноги и рассказывает, как он своих детей украдет — детей, принадлежащих человеку, которого ты и не видел никогда, который тебе ничего плохого не сделал.
До того меня огорчили его слова, такие они были подлые, что совесть моя взъярилась пуще прежнего, и наконец, я сказал ей: «Отцепись, не все же потеряно, — как увижу первый огонек, поплыву на берег и все там расскажу». И мне в тот же миг полегчало, и душа стала, как перышко, ну, счастье, да и только. Точно все беды мои миновали. Я начал усердно высматривать огонек, а внутри у меня все пело. И скоро огонек показался. И Джим тоже как запоет:
— Мы спасены, Гек, спасены! Пляши от радости, Гек! Вот он, наконец, добрый старый Кейро, нутром чую!
Я говорю:
— Сейчас сплаваю на лодке и посмотрю, Джим. Может, это и не он.
Он вскочил, подтянул к плоту челнок, постелил на дно свою старую куртку, чтобы мне сидеть помягче было, протянул мне весло, и как только я отошел от плота, говорит:
— Скоро-скоро я буду кричать от радости и тогда скажу — все это благодаря Геку; теперь я свободный человек, но, кабы не Гек, не видать бы мне никакой свободы, все это Гек сделал. Джим тебя никогда не забудет, Гек, ты лучший друг, какой когда-нибудь был у старого Джима, а теперь так и вовсе единственный.
