Книга четвертая
Больше я читать не мог. Снова и снова пропускал я совсем уж невыносимые места. Я хотел выяснить про Денстана, хотя и не столько, но теперь это куда-то ушло, словно скучная дата. Теперь это было неважно. Если я опоздал, то на неделю. «Мне нужен Морис. Мне нужна простая, грешная любовь».
«Что же еще я могу дать? — думал я. — Я ничего не знаю о другой любви. Но если ты думаешь, что я все растратил, ты ошиблась. Осталось достаточно на нашу жизнь», — и я подумал о том дне, когда она паковала вещи, а я тут работал и не знал, что счастье так близко. Хорошо, что не знал; хорошо, что знаю. Теперь я могу действовать. Денстан — это чепуха. Тот уполномоченный — тоже. Я подошел к телефону и набрал ее номер.
Ответила служанка. Я сказал:
— Говорит Бендрикс. Можно попросить миссис Майлз?
Она попросила подождать, а я перевел дух, словно долго бежал. Я ждал ее голоса, но снова услышал служанкин — та говорила, что миссис Майлз нет дома. Не знаю, почему я ей не поверил. Я подождал пять минут, потом натянул на трубку платок и позвонил еще раз.
— Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.
— Ее нет дома.
— Когда ее можно застать? Это сэр Уильям Мэллок.
Она ответила очень скоро:
— Алло! Это я.
— Знаю, — сказал я. — Я не забыл твой голос.
— Вы… А я думала…
— Сара, — сказал я, — я сейчас приду.
— Нет, Морис, не надо. Я лежу.
— Тем лучше.
— Не говорите глупостей. Я болею.
— Значит, надо увидеться. Что с тобой?
— Да ерунда. Простудилась. Морис… — она говорила четко, как гувернантка, и это бесило меня. — Пожалуйста, не надо приходить.
— Сара, я тебя люблю и приду.
— А я уйду. Встану.
«Если я побегу, — подумал я, — я там буду через пять минут, она еще не оденется». Она сказала:
— Я велю служанке никого не пускать.
— Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.
— Морис, пожалуйста… Я очень прошу… Я давно ничего не просила.
— Только позавтракать вместе.
— Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе…
— Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.
— Почему?
— Ты меня любишь.
— Откуда вы знаете?
— Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?
— Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.
— По телефону нельзя тебя коснуться.
— Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.
— Приду.
— Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.
— И не вставай.
— Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если…
— Это гораздо важнее для нас, чем простуда.
— Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.
— Пускай. — И я повесил трубку.
Погода была хуже, чем месяц назад, когда я встретил Генри. Теперь шел дождь со снегом, и острые снежинки словно проникали в петли макинтоша. Они облепили фонари, бежать было трудно, я вообще плохо бегаю, я хромой. Я пожалел, что не взял фонарика, — пришлось добираться целых восемь минут. Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и вышла Сара. «Ну, вот, — обрадовался я. — Поймал». Я знал точно, что еще до ночи мы снова будем с ней вместе. А тогда уж — всякое может быть. Никогда я не знал ее, никогда так сильно не любил. «Чем больше знаешь, тем больше любишь», — подумал я. Я вернулся в землю доверия.
Она так спешила, что не увидела меня сквозь снег и дождь. Она свернула налево и быстро куда-то пошла. «Где-нибудь она да присядет, — думал я, — тут я ее и поймаю». Я пошел за ней ярдах в двадцати, она не оглядывалась. Она прошла мимо пруда, мимо разбомбленной книжной лавочки, как будто направлялась к метро. Что ж, если надо, я мог с ней говорить в переполненном вагоне. Она спустилась вниз, но она не взяла сумки и обнаружила, что в карманах нет денег, даже на билет, который давал право ездить до полуночи. Тогда она взбежала вверх, перешла трамвайные пути. Одно не вышло, она вспомнила другое. Я торжествовал. Она боялась, но не меня же, а себя и того, что будет, когда мы встретимся. Значит, я выиграл, и даже мог пожалеть свою жертву. Я хотел сказать: «Не волнуйся, бояться нечего, мы будем счастливы, кошмар почти кончился».
И тут я потерял ее из виду. Я слишком успокоился и дал ей уйти слишком далеко. Она перебежала дорогу (я отстал еще из-за ноги), между нами прошел трамвай, и она исчезла. Она могла свернуть налево, на Хай-стрит, или пойти прямо, к Парк-роуд. Я ее не видел. Я не очень беспокоился — не поймаю сейчас, поймаю завтра. Теперь я знаю про этот идиотский обет, я уверен, что она меня любит, уверен в ней. Если двое любят друг друга, они друг с другом спят, это — формула, доказанная всем человеческим опытом.
На Хай-стрит была кондитерская, я зашел туда, ее не нашел. Тогда я вспомнил про церковь на углу Парк-роуд и понял сразу, что она там. Конечно, я оказался прав — она сидела в боковом приделе, рядом с жуткой статуей Девы. Она не молилась, просто сидела, закрыв глаза. Я разглядел ее в свете свечей у статуи, — в церкви было очень темно, — и сел сзади, как Паркис. Я стал ждать. Я бы годами ждал, раз уж узнал, чем все кончится. Я был продрогший, мокрый, счастливый. Я даже мог смотреть на алтарь, жалеть того, кто висит там. «Она любит нас обоих, — думал я, — но если надо выбирать между мифом и человеком, ясно, кто победит». Я мог положить руку ей на бедро, поцеловать ее — он заключен в алтаре и не может за себя постоять.
Вдруг она закашлялась и прижала к боку ладонь. Я знал, что ей больно, и не мог ее так оставить. Я сел рядом с ней и положил ей руку на колено. Когда приступ прошел, она сказала:
— Пожалуйста, оставь меня.
— Я никогда тебя не оставлю.
— Что с тобой, Морис? В ресторане ты таким не был.
— Я не знал, что ты меня любишь.
— Почему ты думаешь, что люблю? — спросила она, но не сняла мою руку. Тогда я рассказал ей про Паркиса и про дневник — я не хотел ее обманывать.
— Это нехорошо, — сказала она.
— Да.
Она опять закашлялась и от слабости прислонилась плечом ко мне.
— Сара, — сказал я, — все кончилось. То есть нам больше не надо ждать. Мы будем всегда вместе.
— Нет, — сказала она.
Я обнял ее и тронул ее грудь, где сердце.
— Отсюда и начнем, — сказал я. — Я плохо любил тебя, Сара. Понимаешь, я не был в тебе уверен. Я тебе не доверял. Я мало знал о тебе. А теперь доверяю.
Она ничего не сказала, но и не отодвинулась, словно соглашается. Я сказал:
— Вот что, иди домой, полежи дня два, нельзя ходить с такой простудой. Я буду звонить каждый день, справляться. Когда тебе станет лучше, я приду и помогу сложить вещи. Мы тут не останемся. У меня есть двоюродный брат в Дорсете, у него стоит пустой коттедж. Поживем там месяц-другой, отдохнем. Я кончу книгу. К юристам пойдем позже. Нам обоим надо отдохнуть. Я устал, я ужасно устал без тебя, Сара.
— И я, — она говорила так тихо, что я бы не услышал, если бы ее не знал, но слова эти были как музыкальный ключ ко всей нашей истории, начиная с паддингтонской гостиницы. — И я, — горевала она, разочаровывалась, отчаивалась, радовалась, хотела быть всегда вместе.
— Денег мало, — сказал я, — но все ж не очень. Мне заказали биографию генерала Гордона, и мы проживем на аванс месяца три. К тому времени я предложу новый роман и получу аванс под него. Обе книги выйдут в этом году, мы продержимся до следующей. Когда ты рядом, я могу работать. Ну и распишусь я! У меня будет самый вульгарный успех, и нам обоим это не понравится, но мы всего накупим, будем сорить деньгами и радоваться, ведь мы с тобой, вместе.
Вдруг я понял, что она спит. Измучилась от борьбы и заснула у меня на плече, как бывало столько раз в такси, в автобусе, на скамейке. Я сидел тихо, чтобы ей не помешать. Ничто не могло разбудить ее в темной церкви. Пламя свечей едва колыхалось перед статуей, мы были одни. Она давила мне на руку, и я никогда не знал такого наслаждения, как эта боль.
Говорят, если нашепчешь что-нибудь спящему ребенку, это на него повлияет; и я начал шептать, негромко, чтобы ее не разбудить, но все же надеясь, что слова проникнут в подсознание. «Сара, — шептал я, — я тебя люблю. Никто никогда тебя так не любил. Мы будем с тобой счастливы. Генри переживет, мы ведь только раним его гордость, а она заживает быстро. Он найдет, чем тебя заменить — ну, будет собирать античные монеты. Мы уедем, Сара, уедем. Этому не помешаешь. Ты любишь меня, Сара», — и я замолчал, думая, надо ли покупать новый чемодан. Тут она проснулась и закашлялась.
— Я заснула, — сказала она.
— Иди домой, Сара. Тебе холодно.
— Это не дом, Морис, — сказала она. — Я не хочу отсюда уходить.
— Тут холодно.
— Ничего. Тут темно. В темноте я во что угодно поверю.
— Поверь в нас.
— Вот именно.
Она опять закрыла глаза, а я взглянул на алтарь и сказал, как сопернику: «Видишь, какие побеждают доводы».
