Жаке взглянул на Жюля с каким-то простодушным ужасом, в котором было искреннее сострадание, и дважды, с различными интонациями голоса, повторил своё излюбленное словечко:
— Черт побери, черт побери!
— Тебе все ясно, не правда ли? — сказал Жюль. — Так вот, слушай! В глубине моей души какой-то голос защищает жену, и звучит он убедительнее, чем все муки ревности. Я перетерплю до завтрашнего утра страшнейшую пытку; но наконец завтра, между девятью и десятью часами, я узнаю все и стану навсегда несчастным или счастливым. Не забывай обо мне, Жаке!
— Я зайду к тебе завтра в одиннадцать часов Мы пойдём туда вместе; если хочешь, я буду ждать тебя на улице. Ты можешь подвергнуться нападению; надо, чтобы около тебя был преданный человек, который поймёт тебя с полуслова и придёт тебе на помощь. Рассчитывай на меня.
— Даже если понадобится помочь мне в убийстве?
— Черт побери, черт побери! — с живостью произнёс Жаке, как бы повторяя одну и ту же музыкальную ноту. — У меня двое детей и жена…
Жюль пожал руку Клода Жаке и вышел. Но он тотчас же вернулся.
— Я забыл письмо, — сказал он. — И притом это ещё не все, его надо снова запечатать.
— Черт побери, черт побери! Ты вскрыл его, не сняв с печати оттиска; но, к счастью, печать довольно удачно сломалась. Иди домой, а письмо оставь у меня, я принесу его secundum scripturam.
— В котором часу?
— В половине шестого…
— Если я не вернусь домой к этому времени, то просто отдай его привратнику и скажи ему, чтобы он передал его барыне.
— Так прийти мне завтра к тебе?
— Нет, не надо. Прощай.
Жюль быстро доехал до площади Ротонд-дю-Тампль, оставил там свой кабриолет и пошёл пешком на улицу Анфан-Руж, где стал осматривать дом г-жи Грюже. Там должна была разъясниться тайна, от которой зависела участь стольких людей; там находился Фер-рагус, а ведь к Феррагусу вели нити всей этой интриги. Не связаны ли были судьбы г-жи Демаре, её мужа и этого человека в гордиев узел драмы, уже кровавой, которая сулит неизбежное вмешательство меча, рассекающего самые крепкие узы?
Дом принадлежал к разряду так называемых каморочниц. Такое весьма знаменательное название парижане дали домам, составленным из построек, первоначально ничем не связанных между собою. Это почти всегда самостоятельные жилые помещения, но соединённые вместе по прихоти различных домовладельцев, которые их достраивали, каждое на свой лад; или же здания, которые кто-то начинал строить и бросал, затем опять кто-то строил и с грехом пополам заканчивал, — несчастные дома, видавшие на своём веку, подобно некоторым народам, немало династий своенравных владык. Ни этажи, ни окна не создают здесь единства линий, если заимствовать у художников одно из наиболее образных их выражений; там все дисгармонирует между собой, даже наружные украшения. Каморочницы среди парижской архитектуры — то же, что содом в закоулке какой-нибудь квартиры, настоящий хаос, где нагромождён в беспорядке самый разнообразный хлам.
— Как пройти к госпоже Грюже? — спросил Жюль у привратницы.
Привратница занимала клетушку у ворот, смахивающую на курятник, — тесную деревянную постройку на катках, напоминающую будки, какие наставила полиция на всех извозчичьих биржах.
— А? — протянула привратница, отрываясь от чулка, который вязала.
В Париже различные фигуры, придающие характерный облик отдельным частям этого чудовищного города, прекрасно гармонируют со всем ансамблем. Так, привратник, дворник, швейцар — называйте, как хотите, этот существенный мускул парижского чудовища! — всегда находится в полном соответствии со своим кварталом и часто может служить его олицетворением.
Расшитый галунами праздный привратник Сен-Жерменского предместья играет на бирже; на Шоссе д'Антен привратник живёт в достатке, в квартале Биржи почитывает газету, а в Монмартрском предместье представляет собой значительное лицо. Привратница в квартале проституции — бывшая проститутка; в Марэ — угрюмая, несговорчивая особа строгих нравов.
Увидев г-на Жюля, привратница взяла нож и принялась ворошить потухающие угли в жаровне, затем переспросила:
— Стало быть, вы спрашиваете госпожу Грюже?
— Да, — ответил Жюль Демаре, начиная раздражаться.
— Золотошвейку? — Да.
— Так вот, сударь, — сказала она, выйдя из своей клетушки и ведя г-на Жюля за руку через длинный и сводчатый, как погреб, коридор. — Подымитесь по второй лестнице, что в глубине двора. Видите окна — с цветущими клевкоями ? Там и живёт госпожа Грюже.
— Благодарю вас, сударыня. Вы полагаете, она одна?
— А то как же иначе? Она ведь вдовая.
Жюль быстро взбежал по тёмной лестнице, ступеньки которой были покрыты комьями затверделой грязи, нанесённой сюда многочисленными ногами. На третьем этаже он увидел три двери, но не обнаружил никаких клевкоев. К счастью, на одной из дверей, самой засаленной и самой грязной, он разобрал написанные мелом слова: «Ида придёт сегодня вечером в девять часов».
«Здесь!» — решил Жюль.
Дёрнув за старый почерневший шнур звонка с ручкой в виде козьей ножки, он услышал глухой, надтреснутый звон колокольчика и хриплое тявканье собачонки. По тому, как зазвенел в квартире колокольчик, он догадался, что комнаты загромождены вещами, заглушающими все отзвуки, — характерная черта квартир, занимаемых мастеровыми и бедняками, которым не хватает ни места, ни воздуха. Машинально Жюль продолжал искать клевкои и наконец заметил их на наружном выступе окна между двумя зловонными желобами. Тут росли цветы, тут был разбит сад длиною в два фута, шириною в шесть дюймов, тут произрастали колосья пшеницы; то был краткий итог жизни на земле, но также итог всех её бед. Луч света, словно из милости заглянувший сюда, делал ещё заметнее, рядом с этими чахлыми цветами и превосходными стеблями пшеницы, пыль, сальные пятна и неопределённую, свойственную парижским лачугам окраску, бесконечную грязь, покрывавшую старые и отсырелые стены, гнилые перила лестницы, рассохшиеся оконные рамы, двери, некогда выкрашенные в красный цвет. Вскоре старушечий кашель и тяжёлые шаги женщины, с трудом таскавшей ноги в войлочных туфлях, возвестили о появлении матери Иды Грюже. Старуха открыла дверь, вышла на площадку, подняла голову и сказала:
— А, господин Бокийон! Нет, обозналась. Ну, до чего вы похожи на господина Бокийона! Вы, видно, брат его? Чем могу вам служить? Входите же, сударь!
Жюль прошёл за старухой в первую комнату, где в беспорядке представились его взорам клетки для птиц, кухонная утварь, печи, мебель, глиняные блюдца для собак и кошек, наполненные водой или каким-то месивом, деревянные стенные часы, одеяла, гравюры Эйзена, старое, сваленное в кучу железо, нагромождение всякой всячины, представлявшей поистине диковинную картину, настоящий парижский содом, в котором можно было обнаружить несколько случайных номеров «Конститюсьонеля».
Жюль, весь поглощённый мыслью, как осторожнее приступить к делу, пропустил мимо ушей приглашение вдовы Грюже:
— Пройдите же сюда, сударь, погрейтесь.
Боясь быть услышанным Феррагусом, Жюль раздумывал, не лучше ли здесь же, сразу предложить старухе сделку, ради которой он сюда явился. Кудахтанье курицы, вылезшей из чулана, вывело его из задумчивости. Жюль решил действовать. Он прошёл за матерью Иды в комнату, где горел огонь, куда за ними поплелась, в качестве немого свидетеля этой сцены без слов, маленькая, страдающая одышкой моська; она забралась на старую табуретку. Предложив гостю погреться, г-жа Грюже обнаружила все своё полунищенское тщеславие. Её суповой горшок совершенно скрывал под собою две сиротливые головешки. Шумовка валялась на полу, ручкой в золе. Камин, который украшало восковое изображение Христа под стеклянным кубическим колпаком, оклеенным по рёбрам полосками голубоватой бумаги, был завален шерстью, катушками, принадлежностями позументного ремесла. Жюль оглядел всю обстановку квартиры с крайним любопытством и не мог скрыть своего удовлетворения.
— Ну, скажите, сударь, вы, верно, пришли столковаться насчёт моей небели ? — спросила вдова, усаживаясь в жёлтое камышовое кресло, бывшее, по всей вероятности, её постоянной резиденцией.
Там, в щели между сиденьем и спинкой, нашли себе пристанище носовой платок, табакерка, вязанье, наполовину очищенные овощи, очки, календарь, начатые ливрейные галуны, засаленная колода карт, два томика каких-то романов. Это кресло, в котором старуха плыла вниз по течению жизни, походило на тот мешок-энциклопедию, который берут с собой в дорогу женщины, уместив туда все своё хозяйство в миниатюре, начиная с портрета мужа и кончая мелиссовой водой на случай обморока, и английским пластырем на случай порезов, и конфетками для детей.
Жюль все приметил. Он внимательно рассмотрел пожелтевшее лицо г-жи Грюже, её серые глаза без ресниц и бровей, беззубый рот, забитые копотью морщины, порыжелый тюлевый чепец, с ещё более порыжелым рюшем, дырявую ситцевую юбку, стоптанные туфли, прогоревшую грелку, стол, заваленный тарелками, шёлковыми лоскутками, раскроенными ситцевыми и шерстяными платьями, среди которых возвышалась бутылка вина. И он решил про себя: «Эта женщина предаётся какой-то страсти, привержена какому-то тайному пороку, она у меня в руках!»
