— Юбку, сударыня, — отвечал этот джентльмен, кладя руку на платье своего внука. — Если бы только мой сын Сэмивел снял с него вот это, вы бы увидели такую перемену, какую и вообразить невозможно.
— А как бы вы хотели одеть ребенка, мистер Уэллер? — спросила экономка.
— Я несколько раз предлагал моему сыну Сэмивелу, сударыня, — сказал старый джентльмен, — приобрести за мой собственный счет костюм, который бы сделал из него человека и с младенческих лет образовал его ум для тех занятий, которым, надеюсь, семейство Веллеров всегда будет предано. Тони, мой мальчик, расскажи леди, какой это костюм отец должен тебе купить, как советует дедушка.
— Белая шапочка и жилетик с разводами и короткие полосатые штанишки и сапожки с отворотами и зеленая курточка с блестящими пуговичками и бархатным воротничком! — ответил Тони залпом и с большой готовностью.
— Вот какой костюм, сударыня, — сказал мистер Уэллер, с гордостью взирая на экономку. — Сделайте из него такую модель, и вы скажете, что он ангел!
Быть может, экономка подумала, что в таком наряде юный Тони будет похож скорее на ангела в Ислингтоне[162], чем на какого бы там ни было другого ангела, или, может быть, она смутилась, убедившись, что все прежние ее понятия поколебались, ибо ангелов не принято изображать в сапогах с отворотами и в жилетах с разводами. Она недоверчиво кашлянула и ничего не сказала.
— Сколько у тебя братьев и сестер, мой милый? — спросила она, помолчав.
— Один брат и ни одной сестры, — ответил Тони. — Его зовут Сэм, и так же зовут моего папу. Вы знаете моего папу?
— О да, я его знаю, — ласково сказала экономка.
— Мой папа вас любит? — продолжал Тони.
— Надеюсь, — ответила, улыбаясь, экономка.
Тони секунду подумал, а потом спросил:
— А мой дедушка вас любит?
Казалось бы, на этот вопрос очень легко ответить, но, вместо того чтобы так и поступить, экономка в большом смущении улыбнулась и сказала, что, право же, дети задают удивительные вопросы и с ними чрезвычайно трудно разговаривать. Мистер Уэллер ответил за нее, что он очень любит леди, но когда экономка взмолилась, чтобы он не вбивал ребенку в голову таких вещей, мистер Уэллер покачал своей собственной головой, пока экономка смотрела в другую сторону, и, казалось, был встревожен предчувствием, что пленение уже не вызывает сомнений. Быть может, потому-то он и переменил вдруг разговор.
— Очень нехорошо, когда маленькие мальчики потешаются над своими дедушками, не правда ли, сударыня? — сказал мистер Уэллер, шутливо качая головой, пока Тони не взглянул на него, после чего он изобразил, на своем лице скорбь и глубочайшее уныние.
— О, очень печально! — согласилась экономка. — Но, я надеюсь, ни один мальчик этого не делает?
— Есть один негодный мальчишка, сударыня, — сказал мистер Уэллер, — который, увидев, как его дедушка выпил лишнее по случаю дня рожденья друга, начал расхаживать по дому, пошатываясь и спотыкаясь и делая вид, будто он и есть этот старый джентльмен.
— Ах, какой стыд! — воскликнула экономка.
— Вот именно, сударыня! — подтвердил мистер Уэллер. — А прежде чем это проделать, этот-вот маленький предатель, о котором я рассказываю, щиплет себя за носик, чтобы он покраснел, а потом икает и говорит: «Все в порядке, спойте-ка нам еще!» Ха-ха! «Спойте-ка, говорит, нам еще!» Ха-ха-ха!
Вне себя от восторга мистер Уэллер совсем позабыл о своей моральной ответственности, пока маленький Тони не начал болтать ногами и не воскликнул, заливаясь хохотом: «Это был я, это был я!» — после чего дедушка, с трудом овладев собою, стал опять чрезвычайно серьезен.
— Нет, Тони, не ты! — сказал мистер Уэллер. — Надеюсь, это был не ты, Тони. Должно быть, это был тот дрянной мальчишка, который выходит иной раз из пустой караульной будки за углом, — тот самый мальчишка, которого поймали, когда он стоял на столе перед зеркалом и делал вид, будто бреется ножом для открывания устриц.
— Надеюсь, он не порезался? — осведомилась экономка.
— Он-то порежется, сударыня! — гордо отвечал мистер Уэллер. — Господь с вами! Этому мальчугану вы можете доверить чуть ли не паровую машину, такой он смышленый малыш…
Но вдруг, опомнившись и заметив, что Тони прекрасно понял и оценил комплимент, старый джентльмен застонал и объявил, что «все это было очень, очень скверно».
— Да, он дрянной, — продолжал мистер Уэллер, — этот-вот мальчишка из караульной будки, он поднимает такой шум и возню во дворе, поит деревянных лошадей и кормит их травой, вечно вываливает своего братца из тачки и до смерти пугает свою мать, а она-то как раз собирается подарить ему на счастье еще одного товарища для игр. О, он очень дрянной! Он даже до того дошел, что заставил своего отца сделать ему бумажные очки, надел их и разгуливает по саду, заложив руки за спину, — изображает мистера Пиквика, — но Тони таких вещей не делает, о нет!
— О нет! — подхватил Тони.
— Уж он-то не так глуп, — продолжал мистер Уэллер, — он знает, что если он вздумает заниматься такими играми, никто не будет его любить, и дедушка совсем разлюбит, даже смотреть на него не захочет. Вот почему Тони всегда хороший.
— Всегда хороший! — подхватил Тони, а дедушка тотчас же посадил его к себе на колени, поцеловал и в то же время, кивая и подмигивая, лукаво указал большим пальцем на голову ребенка, чтобы экономка, которая в противном случае могла быть введена в заблуждение прекрасным мастерством, с каким он (мистер Уэллер) провел свою роль, не предположила, будто речь идет о каком-то другом юном джентльмене, и ясно поняла, что мальчик из караульной будки является лишь плодом воображения и двойником самого Тони, придуманным для его усовершенствования и исправления.
Не ограничившись одним только словесным описанием способностей своего внука, мистер Уэллер, по окончании чаепития, подстрекнул его, с помощью нескольких пенсов и полпенни, курить воображаемую трубку, пить несуществующее пиво из настоящей кружки, без стеснения изображать дедушку и — что самое главное — в пьяном виде, а это привело старого джентльмена в восторг и преисполнило экономку изумлением. Но даже таким спектаклем гордость мистера Уэллера не была удовлетворена, ибо он, распрощавшись, понес ребенка, словно какую-то редкую и изумительную диковинку, сначала к цирюльнику, а потом к табачнику, и у того и у другого повторил свое представление, произведя чрезвычайное впечатление на аплодирующих и восхищенных зрителей. В половине десятого можно было наблюдать, как мистер Уэллер нес его домой на плече, и даже пошел слух, что в это время младенец Тони был слегка под хмельком.
Предисловие написано Диккенсом к так называемому «дешевому» изданию Посмертных Записок Пиквикского Клуба, 1847 года. (Прим. ред.)
«Пуритане» — роман В. Скотта «Old Mortality», изданный в 1816 году; исторический фон романа — события 1685 года в Шотландии.
Экстер-Холл — большой лондонский зал, предназначенный для устройства политических, религиозных и т. п. собраний. Здание построено в 1831 году.
Эбенезер Чепл — один из молитвенных домов, принадлежащих какой-нибудь из многочисленных протестантских сект.
Эсквайр — звание, которое в эпоху феодализма получали оруженосцы рыцарей; с течением времени оно было присвоено чиновникам, занимающим должности, связанные с доверием правительства (например, мировым судьям, адвокатам, имеющим право выступать в Суде Королевской Скамьи, и др.), но в эпоху Диккенса это значение было уже утрачено и в обиходе присваивалось состоятельным буржуа; в настоящее время вышло из обихода.
Хорнси, Хайгет, Брикстон, Кемберуэл — окрестности Лондона; первые два к северу, вторые — к югу; в настоящее время вошли в черту города.
Похвала людей для него — угроза поджога… — Диккенс прибегает к исторической идиоме «Суинг», означающей «угроза»; этим вымышленным именем «капитан Суинг» в Англии нередко подписывались письма с угрозой поджога имений; письма рассылались помещикам от имени сельскохозяйственных рабочих во время аграрных волнений. Эта идиома — пример анахронизма в романе, так как протокол Пиквикского клуба помечен 1827 годом, а «суинговские» письма относятся к более позднему времени — к началу 30-х годов.
Пассажирские кареты — В эпоху Диккенса междугородные пассажирские кареты вмещали четыре «внутренних» пассажира и, если багажа было мало, десять-двенадцать «наружных» на плоской крыше; один из них мог сидеть впереди на козлах, рядом с кучером, и другой — позади, с кондуктором.
