Франсуа Мориак - Дорога в никуда

— Может быть, тебе принять аллоналу?

— Ну, это просто неслыханно! Разве ты не знаешь, что моя печень не выносит аллонала! Моя печень не выносит никаких наркотиков. Прошу тебя, Дени, не кури здесь, выйди в сад.

Дени лениво поднялся, вышел на веранду и, походив там, сел в плетеное кресло. Где-то совсем близко через равномерные промежутки лягушка бросала в пространство металлическую ноту, чистую, как соловьиная трель. Бесшумно проносились летучие мыши. Лягушки, летучие мыши, соловьи, небо, усеянное звездами, и цветущие липы — что ему до них? Ничто, ничто в этом мире не облегчит его страданий, не утолит его жажды. Все сухо в груди, и такая тоска на душе. Он напряженно вслушивался в тишину. Нет, ни малейший шум не нарушал трепетного безмолвия лугов… Почему он боится смерти?.. И по своему обыкновению он нарисовал себе картину: вот он ложится в постель, раскрывает коробочку с таблетками снотворного… «Нет, нет! — с безмерным ужасом подумал он. — Я хочу жить, мне только семнадцать лет». Он наклонился, потрогал теплые каменные плиты веранды. Мать заговорила громче:

— Все-таки меня это тревожит. Он мог бы сказать хоть несколько слов, успокоить нас. А он, наоборот, постарался показать, что наши заботы о Леоньяне его не касаются… Но, может быть, это объясняется его замкнутостью или беспечностью…

— Надо, однако, поднять этот вопрос, — сказал Жюльен. — У меня в комнате потолок в ужасном состоянии... Того и гляди рухнет мне на голову.

— Думаю, что следует вернуться к нашему проекту…

Жюльен спросил, позевывая:

— Какому проекту?

— Дать Леоньян Розе в приданое, обязав ее предоставить нам здесь жилье пожизненно, до самой нашей смерти. Ремонт и всякие починки она будет делать на свой счет, а с нас пусть берет небольшую плату за помещение и за наше содержание. Разумеется, Робер должен будет подписать обязательство не продавать Леоньяна… а иначе восстанавливаются наши права на него. Да, — прибавила она помолчав, — хорошо бы так, но Леони ни за что не позволит ему принять такие условия.

Дени крикнул с веранды:

— У Робера больше воли, чем вы думаете. Хватило же у него мужества попросить руки Розы…

— Погаси свою сигарету и иди сюда.

Дени вошел в комнату и сел подле матери. Жюльен, хлопнув себя по щеке, пробормотал:

— Ах, уж эти москиты!

Мать спросила:

— Ну, как ты считаешь, Дени?

— Пусть сначала Роза позондирует почву.

— Она ни за что не согласится… Да и не опасно ли это?

— О нет! Он, видимо, сильно влюбился. И притом можно как-нибудь поумнее подойти.

— Ну, конечно, конечно. Она бы могла сказать так: мои родные собираются продать Леоньян. У меня просто сердце разрывается — я так мечтала, что здесь будет наше гнездышко.

— А кроме того, указать ему, — добавил Жюльен, — что с Леоньяна можно получать хороший доход. Надо только вложить в него некоторый капитал… Заняться, например, разведением скота…

— Да, да, все это можно сказать. Но после свадьбы мы не дадим ему пускаться в такие дела. Ведь он здесь все свое состояние ухлопает. Но это между нами! А в разговоре, что ж — не лишнее представить Леоньян как выгодное помещение капитала, может быть, это обезоружит Леони.

Дени спросил:

— Так вы согласны, чтоб я поговорил с Розой?

А в эту минуту на скамье под липами девушка молила:

— Пусти меня! Пусти! Умоляю!

Она натянула на колени платье, поправила волосы. Потом робко спросила:

— Ты не сердишься?

Он ответил: «Да нет» — и достал из кармана портсигар. Очнувшись от своих грез, Роза попыталась разгадать выражение его лица, на миг возникшего перед нею, когда он закуривал сигарету, защищая обеими руками огонек спички. Робер, разумеется, не сделал и не хотел сделать ничего такого, к чему не стремился бы каждый молодой человек, став женихом в двадцать три года. Но ей было грустно, она проснулась от сладкого сна и теперь настороженно следила за ним; ей казалось, что все в нем стало вдруг каким-то чужим: и голос, и движения, и даже его молчание. Подле нее был человек, совсем не похожий на тот образ, который она носила а своей душе каждое мгновение жизни. Ей так хотелось вернуть прежнего Робера, она прильнула к нему. Он отшатнулся, передернул плечами. Она спросила:

— Значит, все-таки сердишься?

— Да нет… Но ты все равно не поймешь, ты ведь ужаснейшая невинность. По-твоему, все так просто… Прижимаешься, ластишься, а потом: «Ах, пусти меня!»

Он говорил угрюмым и довольно грубым тоном. Она почувствовала себя такой одинокой, еще более одинокой, чем в те дни, когда его не было с нею.

Только бы он не заметил, что она плачет. Она боялась вытереть глаза, чтобы не выдать себя. По щекам ее текли и стыли в ночной прохладе горючие слезы. Ей казалось, что своей скорбью она наносит оскорбление Роберу, и, когда он бросил сигарету, она взяла его руку и смиренно поднесла к губам. Он не отдернул руки и притворился, будто не заметил, что у нее мокрое от слез лицо. У него мелькнула мысль, что он уже не раз бросал женщин и они от горя не умерли. Но бросить эту?.. Лучше уж сдавить двумя пальцами ее худенькую птичью шейку и сразу прикончить. В порыве жалости, желания и стыда он крепко ее обнял и прижал к себе. Дрожа всем телом, она не смела ответить на объятие. Она не знала, чего он хочет. Он дышал прерывисто и быстро. Она сказала:

— Кто-то идет по аллее. — Узнав брата, она крикнула: — Мы здесь, под липами.

Дени прошел еще немного и остановился.

— Пора домой, — сказал он. — Жюльен велит запереть дверь на засов.

Парочка вышла из черной тьмы, царившей под липами. По сравнению с этим мраком на аллее им показалось очень светло. Все трое шли молча и, войдя в бильярдную, щурили от света глаза. Дени окинул влюбленных быстрым взглядом и сразу заметил смятое платье Розы, влажные следы слез на ее щеках и блуждающий взгляд Робера. Он сказал:

— Свечи вон там, в передней. А Роберу полагается лампа.

Сев у окна в своей спальне, Роза задумалась. «Мы же ничего дурного не делали, — успокаивала она себя. — И ведь все это потому, что он меня любит». Любит. Слово это уже не опьяняло ее. За беспокойным ропотом молодой крови она различала предостерегающий голос. Чей? Что в ней заговорило? Позднее она не раз думала, — не было ли то предчувствием? Нет, скорее в душе глухо прозвучала едва задетая струна. «Завтра утром я опять буду счастлива. Не знаю, право, что это с нами случилось сегодня… Скорее, скорей бы увидеть лицо Робера при свете ясного утра! Посмотрю ему тогда в глаза, и на сердце станет спокойно».

Робер позабыл затворить окно, а когда спохватился, было уже поздно: в комнату налетели москиты. Он поспешил загасить лампу, но это не помогло — всю ночь его терзали злые укусы. В высокой оконной раме без подоконника вырисовывался меж густой черной листвы клочок неба, похожий на глубоко врезанный в сушу залив. И, глядя на этот голый и какой-то зияющий прямоугольник окна, Робер испытывал неприятное ощущение, будто он ночевал в полуразрушенном строении. Уж не за тем ли его положили в этой комнате, чтобы внушить ему желание отремонтировать обветшалый дом? Он отогнал от себя это нелепое подозрение, решив думать только о Розе. Разве не была она ему дорога и желанна в этот вечер? А все остальное не имеет значения. Он уедет с нею, нисколько не беспокоясь о ее родне. Самое главное — все выяснить и обо всем договориться до свадьбы… Заснул он незадолго до рассвета, когда москиты, вдоволь напившись его крови и присмирев от предутреннего холодка, оставили его наконец в покое.

Утром, встретившись с Розой в столовой, он, как ему казалось, преодолел в себе все низкие мысли. На ней было белое кисейное платье, которое она надела, чтоб ехать к обедне, — платье, сшитое еще в те времена, когда и она и мать одевались у Габриа. В большую коляску запрягли рабочую лошадь, на козлы сел Кавельге. Робер уже чувствовал себя членом семьи своей невесты. Он смеялся с Дени и Розой над нарядом управителя, — Кавельге снизошел до исполнения кучерских обязанностей, но, желая подчеркнуть, что делает это только из любезности, не надел кучерской ливреи и сдвинул набекрень свой зеленый котелок

Однако в церкви Робер вновь пришел в дурное настроение. Его раздражало и то, что он оказался предметом всеобщего внимания, перешептывания, и то, что взволнованное личико Розы сияло гордостью. Все, что подчеркивало в глазах публики его положение жениха, было ему невыносимо. Вот еще, в самом деле! Ведь он покорился своей участи, верно? Разве есть у него какая-нибудь задняя мысль? Так, пожалуйста, не запирайте выходную дверь на замок. «А впрочем, — думал он, — все равно не убежишь, нет никакой возможности».

Перед проповедью, когда прихожане с громким стуком передвигали стулья и рассаживались по местам, они, воспользовавшись случаем, оглядывались и бесцеремонно рассматривали жениха. Роберу было стыдно, но все же ему хотелось успокоить Розу: «Моя досада ничего еще не доказывает…» И в то же время он злился на нее — ему казалось, что она внутренне торжествует: «А все-таки я, несмотря на наше несчастье, подцепила себе жениха». В самом деле, и простофиля же он! Попался, теперь не вырвешься из западни! А ведь он мог жениться на любой красавице. Наверно, все говорят: «Подумайте, кого выбрал! Ведь столько есть на свете хорошеньких девушек, да еще и с солидным приданым!..»