— Ах, да, да! — заверещала она. — Слыхала! Гово-оят, кто-то из них в Рим поехал…
— Граф Мстислав, — вставил Павел.
— А, Мстислав! Как же, слыхала! Кажется, любимец пана Святослава! Зеница ока! Правая рука! Вылитый портрет! Что, разве не так?
— По-моему, граф не питает особой нежности к старшему племяннику. Ему вообще такие чувства несвойственны…
— Несвойственны! — опять захихикала генеральша.^— Прекрасно, очень приятно, очень отрадно слышать!
— Но это не значит, что ему безразличны будущность и положение племянников. Он к ним относится как к сыновьям, а с Цезарием даже бывает добрым, не то что другие домашние…
— С Цезарием? Ну? Почему же? Я слышала, что он порядочный осел, этот ваш Цезарий…
— Видите ли, родные и в самом деле, ну… как бы сказать… считают его недалеким, — с оттенком сожаления подтвердил Павел.
— Недалеким? — хихикнув, повторила генеральша. — Помилуйте, как же это, Помпалинский — и вдруг недалекий! Вот так подшутил господь бог, сотворив Помпа-линского дурачком, хи-хи-хи!
Но внезапно она перестала смеяться.
— А скажите, сударь, что там слышно с графским титулом? Наверно, не видать им его как своих ушей? А? Что? Не видать? — переспрашивала она, и глаза ее беспокойно бегали по лицу Павла.
— Напротив, — возразил Павел, — на днях граф Мстислав написал домой, что почти уверен в получении грамоты.
Генеральша судорожным движением поднесла ко рту батистовый платочек и закусила уголок еще крепкими белыми зубами — верный признак, что она взволнована и хочет что-то обдумать.
— Почти уверен! — пропищала она. — Скажите, пожалуйста, — почти уверен! И что же? Пан Святослав, наверно, рад? На седьмом небе? А?
— Конечно, как глава семьи он будет рад ее новому возвышению… если он вообще способен чему-нибудь радоваться…
Генеральша промолчала. Она отвела от Павла позеленевшие, злые глаза и уставилась на противоположную стену. Рука ее все крепче прижимала кончик вышитого платка ко рту, а челюсти все быстрее двигались, жуя его и кромсая. После долгого сосредоточенного молчания старуха наконец проверещала, не вьшимая платка изо рта:
— Говорят, они продают Малевщизну?
— Малевщизна с пятью фольварками досталась Це-зарию, но его родные думают, что выгоднее продать землю…
— Кто же так думает? Пан Святослав, наверно?
— Ему принадлежит решающий голос во всех семейных делах…
— Ну, конечно! Прекрасно! Превосходно! Значит, решили продать?
— Завтра будут составлять купчую…
— Что ж, прекрасно! Очень достойно! Очень патриотично с их стороны!.. Самое время землю продавать… Я вон тоже фольварк продаю… но я что… я человек маленький, кто меня осудит… А он — барин, умница, да еще филантроп, говорят… философ и не знаю уж, кто еще… Да, да, красиво, очень достойно и патриотично — землю продавать! Видно, он всерьез печется об этом дураке, коли его дела так близко к сердцу принимает! А сделка-то выгодная?
— По нынешним временам — очень…
— Очень! Скажите на милость! Значит, разбогатеет дядюшкин любимчик. Наверно, тут же и женят его? А? У пана Святослава небось давно уже на примете какая-нибудь графиня или княжна?
— По-моему, Цезарий мечтает жениться по любви…
— По любви! Ах, как возвышенно! Как поэтично! Вот романтическая натура! Такого Помпалинского за деньги надо показывать!
Она опять задумалась и стала ожесточенно грызть платок, изорвав его зубами в клочья. Но вдруг, очнувшись, резко повернула голову к сидевшей у окна компаньонке.
— Велите подать обед в мою комнату. И скажите Амброзию, пусть немедленно отправит нарочного к Ицеку Зельмановичу… чтобы Ицек через час был здесь! Накормите брата! У нас, — обратилась она к Павлу, — не обессудьте, сегодня затируха! А ко мне не входите, пока не позвоню.
С этими словами она вскочила и, даже не кивнув Павлу, мелкими шажками пересекла гостиную и скрылась в соседней комнате. Ее лиловый кринолин шуршал, сверкал и колыхался на ходу, бусы звякали на худой шее, а оранжевое перышко лихорадочно тряслось на макушке.
Леокадия тотчас встала и, выпрямившись, пошла к двери — высокая, худая, с каменным лицом.
— Леося! — тихо окликнул ее Павел, вставая с кресла.
Но она, ничего не ответив и даже не обернувшись, вышла из комнаты.
Павел остановился у окна и вперил взгляд в пестрый узор на пяльцах.
— Боже мой! — прошептал он. — Бедная Леокадия! Сколько уж лет она вышивает под этим окном и слушает отвратительный писк старой карги! Бедная сестра!
Вернувшись в гостиную, Леокадия хотела снова сесть за работу, но Павел преградил ей дорогу и взял за руку, — узкая, смуглая, с длинными пальцами, она неподвижно, как неживая, лежала на его ладони.
— Ты совсем не рада моему приезду, — с горечью сказал Павел, — а ведь мы не виделись с тобой два года.
— Ну и что ж? — мягко, но безучастно возразила Леокадия. — Мы и раньше не виделись по нескольку лет. Я к этому привыкла.
— Ты, наверно, разлюбила меня!
Леокадия подняла на брата большие черные глаза и посмотрела на него с безразличным, отсутствующим видом.
— А ты? — спросила она равнодушно, и на ее бледных, красиво очерченных губах мелькнуло слабое подобие улыбки — мелькнуло и скрылось, и лицо опять приняло прежнее неподвижное, безучастное выражение…
— Я? — встрепенулся Павел. — Я по-прежнему люблю тебя, Леося. Я не забыл еще наше детство, которое мы провели в родительском доме.
— Да? — безразлично бросила Леокадия и, усевшись за пяльцы, стала разматывать клубок пестрой Шерсти.
— Ты не веришь мне, Леося?
— Я вообще ничему не верю.
— Да, видно, ты недаром столько лет прожила у генеральши, для которой нет ничего святого. Но в моей привязанности ты все равно не должна сомневаться!
Леокадия снова подняла свой безучастный, ничего не выражающий взгляд на брата.
— А почему?
— Как почему? — возмутился Павел. — Должна же ты знать, что я не бесчувственная деревяшка!
— А откуда мне это знать?
— Могла бы и поверить, раз я говорю! — с раздражением и болью воскликнул Павел.
— Все говорят, что они не деревяшки. По-моему, это самая распространенная и самая безосновательная из всех претензий.
— Боже мой! Что с тобой сталось, Леося! Ты холодна как лед, а слова твои как полынь!
— А ты думал, эти восемь лет сделали меня нежной, воркующей горлинкой?
— Я знаю, что ты несчастлива… Но ведь и мой путь не усыпан розами… живу нахлебником, ничего из себя не представляю, а ведь я мужчина.
— Ты… хоть людей видишь, а я… вот!..
И она широким жестом обвела огромную, пустую гостиную, дверь, за которой скрылась генеральша, и окна со снежным пространством за ними.
— Да, — грустно согласился Павел, — но ведь и здесь бывают люди, гости… К генеральше съезжаются, как на богомолье…
— Я не принадлежу к их кругу… — сказала Леокадия.
— Неужели никто не обратил на тебя внимания? Не заметил твоей красоты? Не оценил твоих достоинств? Неужели ты никого здесь не встретила, с кем можно было бы отвести душу?
— Посмотрел бы ты на этих господ, которые собираются здесь, в гостиной. Интересно, нашел бы ты, с кем отвести душу?
Павел вздохнул.
— А ты думаешь, я живу среди ангелов?
— Тем хуже для тебя, — сказала Леокадия и наклонилась над большой алой розой, которую кончала вышивать.
Воцарилось долгое молчание. Павел, скрестив руки, стоял по другую сторону пяльцев. Огорченный, даже обиженный холодным и неприветливым приемом, он вдруг почувствовал, как в нем закипает раздражение.
— Скажи, тебе не надоело вышивать эти вечные розы да незабудки? — спросил он резко.
— Что поделаешь! — холодно ответила она. — Если вокруг и в душе они увяли, приятно посмотреть хоть на такие.
— Поздравляю! — в сердцах воскликнул Павел. — А мне вот больно видеть окаменелости вместо живых прекрасных существ…
Он взялся за шляпу и протянул сестре руку.
— Прощай, Леося! Может, увидимся еще через несколько лет!
Игла выпала из тонких, нежных пальцев Леокадии.
— Ты на меня сердишься, Павлик? — спросила она, и в ее глазах, поднятых на брата, впервые вспыхнула теплая искорка симпатии.
— Конечно, в восторге трудно быть от такого приема, — ответил он уже мягче.
Но Леокадия, словно пожалев о минутной слабости, еще ниже склонилась над вышивкой и суше сказала:
— Я никогда не претендовала и не претендую на то, чтобы кто-то был в восторге от моего общества.
— Если бы ты только захотела… — заговорил Павел, подходя ближе. — Ведь у нас с тобой никого нет на свете… С кем же, как не друг с другом, делиться нам своими печалями?..
Она вздрогнула и подняла голову.
