— Ну, а вдруг я умру внезапно сегодня ночью, что будет завтра?.. Ты опустошишь шкаф, очистишь ящики, свалишь в кучу все мои работы и подожжешь? Разве не так? Но ведь это же настоящее преступление — все равно что убить человека! Какая низость — убить мысль!
— Нет, — возразила Клотильда глухим голосом, — я хочу убить зло, помешать ему распространяться и возникать вновь.
Все объяснения приводили только к ссорам, порой очень бурным. Однажды вечером г-жа Ругон пришла как раз во время одной из таких схваток, и когда Клотильда убежала и заперлась в своей спальне, она осталась наедине с Паскалем. Наступило молчание. Хотя г-жа Ругон и прикидывалась очень огорченной, ее блестящие глаза светились радостью.
— У вас в доме сущий ад! — воскликнула она наконец.
Доктор уклонился от ответа, только неопределенно махнул рукой. Он всегда чувствовал, что за спиной девушки стоит его мать, которая, подогревает религиозные чувства Клотильды, взывая к ним, чтобы посеять в доме смуту. Он не питал никаких иллюзий и прекрасно понимал, что обе женщины уже виделись днем и искусно подготовили это тяжелое объяснение, от которого он все еще не мог прийти в себя. Мать, конечно, явилась сюда, чтобы поглядеть на дело своих рук и удостовериться, не близка ли развязка.
— Так продолжаться не может, — настаивала Фелисите. — Почему бы вам не расстаться, если между вами больше нет согласия? Отошли лучше Клотильду к Максиму, — как раз на днях я получила от него письмо, он просит ее приехать.
Паскаль выпрямился, бледный, но полный решимости.
— Расстаться, когда мы в ссоре! Нет, нет, это значило бы вечно мучиться угрызениями совести. И рана осталась бы навсегда открытой! Если уж Клотильде суждено когда-нибудь уехать отсюда, я хочу, чтобы и в разлуке мы продолжали любить друг друга… Но к чему ей уезжать? Мы не жалуемся, ни я, ни Клотильда.
Фелисите поняла, что слишком поторопилась.
— Ну конечно, если вам охота ссориться, кто же может вам помешать… Но в таком случае, позволь мне, бедный мой друг, сказать тебе, что Клотильду я не виню. Ты вынуждаешь меня признаться, что до того, как зайти к тебе, я виделась с ней. Да! Лучше, если ты будешь это знать, хоть я и обещала ей ничего не говорить. Так вот: она несчастна, она очень жалуется; само собой разумеется, я ее пожурила, уговаривая во всем слушаться тебя… И все же я не могу тебя понять! По-моему, виной твоих несчастий — ты сам.
Она села и усадила Паскаля рядом с собой в уголке кабинета, очень довольная тем, что наконец осталась с ним наедине и он всецело в ее власти. Уже не раз пыталась она вызвать его на объяснение, которого он всячески избегал. Хотя он хорошо знал свою мать и она его мучила многие годы, он дал себе слово придерживаться неизменно почтительного тона и оставался с виду покорным сыном. Вот почему, как только она касалась некоторых щекотливых вопросов, он отделывался молчанием.
— Послушай, — продолжала. она, — я понимаю, что Клотильде ты уступить не хочешь, ну, а мне?.. Неужели ради меня ты не можешь поступиться этими ужасными папками, что заперты у тебя в шкафу? Допустим на минуту, что ты умрешь внезапно и твои бумаги попадут в чужие руки: все мы будем ославлены… Я уверена, что этого ты и сам не хочешь. Какую же цель ты преследуешь? Почему так упрямо продолжаешь эту опасную игру? Ну, обещай мне их сжечь!
Паскаль помолчал, потом выговорил:
— Матушка, я уже просил вас: не будем никогда касаться этого вопроса. Я не могу исполнить вашей просьбы.
— Так объясни мне наконец почему? — закричала она. — Можно подумать, что тебя наша семья интересует не больше, чем стадо коров, которое пасется там, на лугу. А ведь ты и сам вышел из этой семьи! Да, я знаю, ты делаешь все, чтобы от нее откреститься. Иногда я диву даюсь, в кого только ты уродился. И все-таки с твоей стороны очень дурно, что ты хочешь нас осрамить. Тебя даже не останавливает мысль о том, какое горе ты причиняешь мне, твоей матери… Как бы там ни было, это очень гадко…
Он возмутился и, несмотря на принятое решение молчать, не удержался и стал защищаться.
— Вы жестоки и несправедливы… Да, я всегда считал и считаю, что правда необходима, что она самая действенная сила. Это верно, я никогда не скрываю ничего ни о себе, ни о других, потому что уверен: лишь ничего не скрывая, я могу принести пользу людям. К тому же содержимое моих папок не предназначено для посторонних глаз; в них только мои личные записи, и расстаться с ними мне было бы больно. Ведь я отлично понимаю, что вы сожжете не только наши семейные дела; все остальные мои работы будут также брошены в огонь. Не так ли? А этого я не хочу, понимаете? Никогда, покуда я жив, я не дам уничтожить ни одной написанной мною строки!
Но он тут же пожалел, что сказал слишком много, так как мать подошла к нему вплотную, явно желая вызвать на беспощадное объяснение.
— Ну же, ну, говори до конца, объясни, в чем ты нас упрекаешь… скажем, в чем ты упрекаешь меня? Не в том ли, что я положила столько трудов на ваше воспитание! Ведь наше благоденствие мы создали не за один день! Если теперь мы наконец кое в чем преуспели — не так-то легко нам это далось! Раз тебе все известно и ты все заносишь в свои бумажонки, то можешь засвидетельствовать, что наша семья оказала людям больше услуг, чем сама от них получила. Если бы не мы, Плассан уже дважды попал бы в хорошенький переплет! Нечего удивляться, что вокруг нас столько неблагодарных, столько завистников! Да и теперь, если разразится скандал и нас смешают с грязью, весь город будет в восторге. Этого ты желать не можешь, и я не сомневаюсь, что ты воздаешь должное моему достойному поведению со времени падения Империи и всех несчастий, от каких Франция, без сомнения, никогда не оправится!
— Да оставьте вы в покое Францию, матушка! — снова не выдержал Паскаль, — мать, как никто, умела коснуться его самого больного места. — Франции приходится тяжело, но я нахожу, что уже сейчас она удивляет мир быстротой своего выздоровления… Без сомнения, есть в ней и прогнившие элементы. Их я не скрывал и, быть может, даже чересчур выставил напоказ. Однако вы неверно меня понимаете: если я и обнажаю все ее язвы и раны, это вовсе не означает, что я верю в неизбежный крах. Я верю в жизнь, которая непрестанно отсекает отмершие органы и, возрождая материю, заживляет раны, верю в жизнь, которая, невзирая ни на что, среди разложения и смерти стремится к всеобщему здоровью и непрерывному обновлению.
Он разволновался, но, тут же спохватившись, гневно махнул рукой и замолк. Мать сочла за лучшее всплакнуть; она с трудом выжимала из глаз скупые слезинки, которые тотчас высыхали. Она вновь начала жаловаться на страхи, омрачавшие ее старость, как и Клотильда, умоляла его примириться с богом, ну, хотя бы из уважения к семье. Не показывает ли она сама пример мужества? Разве весь Плассан, квартал св. Марка, старый квартал и новый город, — разве не воздавали они должное ее гордому смирению? Она просила сейчас только об одном, чтобы ей помогли, она требовала от всех своих детей, чтобы и они сделали такое же усилие, какое делает она сама. Она приводила в пример Эжена, этого великого человека, свергнутого с такой высоты! И что же, — он легко согласился стать простым депутатом, защищая до последнего дыхания исчезнувший режим, при котором прославился. Она расхваливала также Аристида; он никогда не приходит в отчаяние и даже при новом режиме завоевал прекрасное положение, несмотря на катастрофу, которая незаслуженно обрушилась на него и погребла под обломками Всемирного банка. И только он, Паскаль, уклоняется и не хочет ничего сделать для того, чтобы она умерла спокойно, радуясь славе, достигнутой наконец Ругонами. Он, такой умный, добрый, хороший. Нет, не может быть! В ближайшее же воскресенье он пойдет к обедне и сожжет свои отвратительные бумаги, одна мысль о которых ее убивает. Она умоляла, приказывала, угрожала. А он больше не отвечал ей, спокойный, непобедимый, сохраняя свою обычную сыновнюю почтительность. Он не хотел вступать в споры; он слишком хорошо знал свою мать, чтобы надеяться ее переубедить или рискнуть обсуждать о ней прошлое.
— Вижу, ты не наш! — крикнула она, почувствовав наконец, что он непоколебим. — Я всегда это говорила. Ты нас позоришь!
Он поклонился.
— Матушка, когда вы поразмыслите, вы меня простите.
Разъяренная Фелисите выбежала из комнаты; встретив Мартину у платанов возле дома, она отвела душу, не подозревая, что Паскаль успел уже пройти к себе в комнату и все слышит через раскрытые окна. Она изливала свою злобу, клялась, что когда-нибудь все-таки доберется до бумаг и все уничтожит, раз Паскаль не хочет пожертвовать ими добровольно. Но больше всего доктора потрясли слова служанки, которая ее вполголоса успокаивала. Без сомнения, она была сообщницей его матери. Она повторяла, что надо подождать, не торопиться, заверяла, что вместе с барышней они справятся с хозяином, не дадут ему ни минуты покоя. Они поклялись примирить его с милосердным господом, — ведь нельзя, чтобы такой святой человек, как г-н Паскаль, оставался безбожником. Тут обе женщины понизили голос, перешли под конец на шепот, и из приглушенного бормотанья этих сплетниц и заговорщиц он мог уловить только обрывки фраз, каких-то приказаний, которые свидетельствовали о замышляемых ими покушениях на его свободу ученого. Когда они наконец расстались и он увидел из окна Фелисите, удалявшуюся легкой девической походкой, он понял, что она уходит вполне удовлетворенной.
