Поляки под командованием Тверчинского взяли на себя оборону крепости, поскольку больше, чем евреи, понимали в военной тактике и лучше умели обращаться с ружьями. Евреи — более многочисленные и при этом более стойкие, так как грозившая им опасность была куда серьезней, — взяли на себя оборону остальных частей города.
В крепости было турецкое оружие, вдоль стен возвели леса, подняли на них камни и все тяжелые предметы, которые удалось найти. У самых стен женщины поддерживали огонь под котлами с водой и маслом. Не раз евреи давали казакам подойти поближе, подтащить к стенам тараны, но тут же на головы осаждавших летел град камней и лился кипяток. Казаки отступали, оставляя под стенами тараны и тела погибших. И не раз евреи, как в давние времена защитники Иерусалима, выступали из города, презрев смерть, обрушивались на врага и заставляли его спасаться бегством.
Но запасы еды в Тульчине подходили к концу. Все, что осталось, поделили на равные доли между евреями и поляками. Сперва кормили детей, потом женщин. Мужчинам удавалось добывать пищу во время вылазок. Дозорные высматривали со стен стада овец и коров, защитники выходили из крепости, нападали на казачьи отряды, отбивали скот и угоняли в город, снабжая себя продовольствием.
Мендл, глава злочевской общины, тоже был среди осажденных. Он потерял сына, переплывая реку, он потерял невестку, которая ушла со старой Марусей неизвестно куда, но, как многие беженцы, смог с женой дойти до Тульчина. Мендл надеялся, что и Двойра с Марусей доберутся до Тульчина другим путем, но не нашел их в городе. Он был уверен, что Шлойме погиб от рук казаков, и жизнь потеряла для него всякий смысл. Мендл не хотел больше жить, только вера во Всевышнего не позволяла ему покончить с собой. Как многие из тех, кто утратил надежду на собственное счастье, Мендл продолжал сражаться за весь свой народ. Тульчинская община стала его ребенком, его Шлойме, его жизнью, его будущим. В ней черпал он силы, сражался за нее, не боясь смерти. Мендл хотел погибнуть за веру отцов, он первым устремлялся в битву, увлекая за собой других, поддерживая в них мужество.
— Братья! — говорил он, сверкая глазами. — Они убивают наших детей, они хотят убить нас. Но наш Бог вечен. Так давайте же сражаться за Него, за нашу веру, за нашу Тору!
Казаки не понимали, что происходит. Неужели это те самые евреи, напуганные, дрожащие, как овцы, ведомые на убой? Словно разъяренные львы, бросались евреи на врага. Чуть ли не с голыми руками, вооруженные дубинами и вилами, с криком «За веру и за Тору!» обрушивались они на казаков, не замечали летящих навстречу пуль, не слышали грохота пушек. Ничто не могло их остановить. С горящим взглядом носились они в облаках порохового дыма, рвали врагов зубами, выкалывали пальцами глаза, втыкали в шею длинные ножи, которыми режут скот. Бывало, еврей бросался на казака, вцеплялся в него, впивался зубами в горло и не отпускал, пока оба не падали на землю и еврейская кровь не смешивалась с казацкой кровью.
Многие, выходя на бой, надевали белые халаты и талесы. С ножами в руках вклинивались евреи в отряды казаков, и те бежали в страхе, увидев разгневанных людей в белых одеждах, или падали на колени с криком: «Сжалься, Господи!»
Страшен был гнев, горевший на бледных лицах евреев, и целые казачьи полки спасались бегством, будто их преследовал ангел мести.
Уже не одну неделю стояли казаки под Тульчином и не могли взять город. Напрасно проклинал Кривонос своих сотников: казаки бежали от евреев, будто от гнева Божьего. Но Кривонос решил во что бы то ни стало овладеть городом: стыдно было за казацкую трусость перед татарскими союзниками, к тому же он опасался гнева Хмельницкого. Все силы стянул он к осажденному месту, десятками тысяч прибывали крестьяне из окрестных деревень. Всю степь вокруг Тульчина заполонили люди, лошади, повозки. По ночам дозорные видели со стен, как пылают костры до самого горизонта, в город долетали крики, лязг оружия, ржание, топот копыт. Но страх исчез, евреи готовы были погибнуть. Погибнуть в бою за Бога и за Тору.
Речь, произнесенная Мендлом перед народом, превратила обреченных на смерть в богатырей, вернула евреям их древний боевой дух. Они шли на смерть с воодушевлением. Теперь они будут сражаться, как когда-то у ворот Иерусалима. Всю ночь женщины поднимали камни по лестницам, кипятили масло, плавили свинец, подкатывали к стенам бочки смолы, готовясь к обороне.
В крепости находилось шестьсот солдат под командованием Тверчинского. Там же собралось все польское население Тульчина, каждый вооружился чем мог.
Как только первый утренний луч осветил городские башни, казаки двинулись на штурм. В первых рядах шли крестьяне из окрестных деревень. Кривонос рассчитывал, что на них уйдет весь запас камней и смолы, после чего в битву вступят опытные казацкие воины. Но неожиданно из города грянул пушечный залп. Ночью успели снять пушки с крепости и расставить их на крышах ближайших к стене домов. Крестьяне, едва услышав первый выстрел, бросились наутек.
Кривонос посылал на штурм отряд за отрядом, но защитники Тульчина отбивали атаки пулями и ядрами. Целый день казаки не могли приблизиться к стенам. Лишь к вечеру им удалось подтащить осадные машины, но со стен полетели камни, полился расплавленный свинец, обрушились потоки горячей смолы. Атака опять была отбита, у стен остались лежать тлеющие тела. Снова и снова к стенам подлетали на конях казаки, снова и снова проливался на них губительный огненный поток.
Казаки кричали, подгоняли, подбадривали друг друга, но огненный дождь не прекращался, и росли груды мертвых, дымящихся, облитых смолой тел. Вот распахнулись ворота, и появился отряд людей в белых одеждах. С криком «За Бога, за Тору!», с ножами в руках кинулись они на казаков, будто дьяволы. Крестьяне бросились врассыпную, едва увидев мстителей в белом, и евреи вернулись в город, распевая псалмы.
Наступила ночь, казаки собрались у костров. Из-за городских стен долетали голоса. Это канторы пели псалмы, взывая ко Всевышнему. Осажденные восхваляли Бога, готовые погибнуть за свою честь и веру.
И казаки говорили, сидя у костров звездной летней ночью:
— Старый еврейский Бог проснулся и явился из Иерусалима. Он там, в городе. Горе, горе нам!
В шатре на груде ковров лежал Кривонос, укрытый овчинным тулупом, несмотря на теплую летнюю ночь. Гетман страдал ревматизмом, и старая знахарка смазывала ему ноги растопленным конским салом. Воняло так, что першило в горле, щипало в носу. Собравшиеся на совет сотники то и дело кашляли и чихали, раздувая пламя свечей, воткнутых в высокие турецкие подсвечники.
Кривонос был не в духе, ревматизм очень досаждал ему. Ноги болели так, как будто к ним привязали тяжеленные камни. В шатре было душно, кости грызла тонкая, сверлящая боль, она не давала сосредоточиться, а нужно было решать важнейшие вопросы.
Уже четыре недели казаки стояли под Тульчином и не могли взять город. Давно пора быть в Баре, а то и во Львове, пока не подошел Вишневецкий. И все из-за чего? Из-за евреев! От них бегут в страхе казаки. Ладно бы еще от польских солдат! Кривонос проклинал сотников, ругался на чем свет стоит, одного из тех, кто оказался рядом, даже ударил булавой:
— Хамы, холопы! С каких пор казаки стали бояться евреев? Хан узнает, будет смеяться. Не захотят татары иметь дело с трусами, уйдут в Астрахань. А братишки казаки будут игрушкой в руках поляков, повезут нас в Варшаву головы рубить.
— А ты, батюшка, не злись. Евреев мы не боимся. Мы боимся сатану, который с ними дружбу водит. Выходят евреи из городских ворот, и он с ними, в белом халате, с ножом в руке. Он повсюду, то здесь, то там. Стоит казакам увидеть его в толпе евреев — и все, пиши пропало. Все бросают и бегут, хоть железной цепью приковывай, не удержишь.
— Это не сатана. Это их Бог в белой одежде, — объяснил другой сотник. — Говорят, Он явился их защитить. Если так, плохо наше дело.
— Бог или сатана, вам, сотники, надо головы поотрубать за то, что позорите казаков. Мы обещали хану двести женщин для гарема и рабов на продажу, а сами стоим тут. Евреи наш скот угоняют. Неслыханное дело! Вы не казаки, вы собаки паршивые. Сидели бы лучше у жен под подолом! — орал Кривонос.
— Нет, братец, так ничего не выйдет. Надо какую-то хитрость применить, как в Немирове. Но с польскими знаменами больше не пройдет, на это они не купятся. После Немирова евреи умные стали, нужно что-то другое.
В углу сидел казак, высокий, худощавый, с умными черными глазами. Он молчал и скреб у себя под мышкой, вслушиваясь в разговор. Лицо казака, хоть и мрачное, дикое, выдавало в нем ученого человека.
— А ты что молчишь? Что задумал? Слушаешь, слушаешь, да не говоришь, — обратился к нему старший.
— А что тут говорить? Известно, что делать, — отозвался казак, не переставая чесаться. Видно, он получал от этого огромное удовольствие и не хотел прерывать свое занятие.
