– Это же мужская и женская чашки. Сразу видно, когда они рядом.
Фумико кивнула. Казалось, она была не в состоянии говорить. Кикудзи и сам смутился. Собственные слова прозвучали для него странно.
Чашка карацу была гладкой, без рисунка. Сквозь синеву с легким абрикосовым налетом проступали багровые блики. Твердые мужественные линии.
– Наверно, это любимая дорожная чашка вашего отца. Она в его вкусе…
Фумико, кажется, не замечала опасности, кроющейся в ее словах.
Кикудзи не отважился сказать, что чашка сино напоминает ему госпожу Оота. Но все равно сейчас эти чашки были рядом – словно сердца матери Фумико и отца Кикудзи.
Старинные чашки. Их изготовили лет триста, четыреста назад. В строгих линиях ничего вычурного. Впрочем, была в этой строгости своего рода чувственность. И сила…
Две чашки рядом. Две прекрасные души. Кикудзи видел своего отца и мать Фумико.
Чашки… Реальные вещи. Реальные и непорочно прекрасные. Они стоят вдвоем между ним и Фумико. А он и Фумико вдвоем смотрят на чашки. И в них, живых, тоже нет ничего порочного. Все чисто. Им дозволено сидеть вот так – рядом…
Неужели от этих строгих линий и блестящих поверхностей чашек у Кикудзи внезапно ушло куда-то чувство вины? Ведь Кикудзи сказал Фумико тогда, сразу же после поминальной недели: «…А я вот сижу здесь, с вами… Может быть, я делаю что-то очень, очень дурное?..»
– Какая красота… – словно про себя произнес Кикудзи. – Кто знает, может быть, отец часто возился с этими чашками, рассматривал их, хоть это и было странное занятие для такого человека, как отец. И чувство вины в нем засыпало, все грехи отлетали…
– Грехи?.. О боже!..
– Правда… Смотришь на эту чашку и думаешь – у ее владельца не могло быть никаких грехов, ничего дурного не могло быть… А жизнь отца в несколько раз короче, чем жизнь этой чашки…
– Смерть и у нас за плечами. Страшно… – прошептала Фумико. – Я все время стараюсь не думать о ней… о маме… Нельзя думать о смерти, когда она у тебя за плечами.
– Да… вы правы… Нельзя без конца вспоминать умерших. Тогда начинает казаться, что ты тоже мертв.
Служанка принесла чайник. Наверно, решила, что им нужен кипяток для чайной церемонии – Кикудзи и Фумико уже долго сидели в павильоне.
– Может быть, воспользуемся этими чашками и устроим маленькую чайную церемонию? Словно мы с вами в дороге… – предложил Кикудзи.
Фумико с готовностью кивнула.
– Вы хотите, чтобы мамино сино послужило в последний раз? Перед тем как мы его разобьем… – сказала Фумико, вытащила из чайной шкатулки бамбуковую щеточку и вышла, чтобы ее вымыть.
Летнее солнце еще не зашло…
– Словно в дороге… – проговорила Фумико, помешивая маленькой щеточкой в маленькой чашке.
– В дороге… В гостинице, да?
– Почему в гостинице… Может быть, на берегу реки или в горах. Эх, надо было взять не кипяток, а холодную воду, будто из горной речки…
Вынимая щеточку, Фумико подняла свои черные глаза на Кикудзи, по тотчас же опустила их. Перевела взгляд на чашку. Протянула ее на ладони Кикудзи. И чашка и взгляд Фумико застыли где-то у его колен. У Кикудзи было такое чувство, будто Фумико прибивает к нему волной…
Потом она поставила перед собой сино матери, начала размешивать чай. Бамбуковая щеточка застучала о чашку, Фумико остановила руку.
– Как трудно!
– Да, чашка очень маленькая, трудно в ней размешивать, – сказал Кикудзи.
Но дело было не в чашке, просто у Фумико дрожали руки, и сейчас она уже была не в силах вновь взяться за щеточку.
Фумико низко опустила голову. Теперь она, кажется, смотрела на свои пальцы.
– Мама не позволяет приготовить…
– Что, что?..
Кикудзи выпрямился, встал, взял Фумико за плечи, словно помогая подняться ей, колдовством пригвожденной к месту.
Она не сопротивлялась…
Кикудзи не мог уснуть в эту ночь. Лишь только первые лучи света начали пробиваться сквозь щели в ставнях галереи, он встал и пошел в чайный павильон.
В саду, на каменной плите перед каменным умывальным тазом, валялись осколки сино. Со вчерашнего вечера.
Кикудзи соединил четыре больших осколка, получилась чашка. Но одного краешка не хватало.
Он пошарил среди камней, надеясь найти недостающий кусочек, но бросил, не стал искать.
Поднял глаза. На востоке, меж черных ветвей, сияла одинокая большая звезда.
Сколько лет не видел утреннюю звезду, не смотрел на рассветное небо, подумал Кикудзи.
Вверху плыли облака. Звезда сияла среди облаков и от этого казалась еще больше. Звезду окружал тусклый мерцающий ореол.
Жалкое занятие – собирать черепки, когда над головой сияет такая живая, такая свежая звезда!
Кикудзи бросил осколки на землю.
Вечером Фумико швырнула чашку на каменный умывальный таз, и чашка разбилась. Кикудзи не успел остановить девушку.
Она выскочила из чайного павильона, выскочила так, словно хотела исчезнуть, и Кикудзи не догадался, не заметил, как она взяла чашку.
– О-о! – только и успел он вскрикнуть.
В тот момент в сумерках он не стал искать осколки среди камней. Он бросился к Фумико, схватил ее за плечи – только бы не упала!
Она присела у каменного таза и стала склоняться все ниже и ниже, словно сама была разбита.
– Ведь есть сино лучше… – пробормотала она. Должно быть, горько ей было, что Кикудзи может сравнить чашку с другими, лучшими…
А ночью Кикудзи не мог уснуть.
Слова Фумико, такие чистые и такие горькие, все глубже западали в его душу.
Дождавшись рассвета, Кикудзи вышел в сад взглянуть на разбитую чашку. А потом увидел звезду и не стал собирать черепки…
Кикудзи снова поднял глаза и вскрикнул.
Звезды уже не было. В одно мгновение – пока он смотрел на осколки – она скрылась за облаками.
А он все смотрел и смотрел на восток. Искал звезду, как что-то очень дорогое.
Облака ведь не густые, почему же ее не видно? Облака обрывались у нижнего края неба, там, где над крышами домов светилась узкая бледно-розовая полоска.
– Не оставлять же их в саду… – пробормотал Кикудзи. Он вновь собрал осколки и положил их за пазуху ночного кимоно.
Слишком горько это – оставить разбитую чашку среди камней. Да и Тикако может увидеть, когда придет.
Сначала он подумал было закопать осколки в саду, около умывального таза. Предать их земле, ведь Фумико с такой отчаянной решимостью разбила чашку. Но он не стал этого делать. Завернул осколки в бумагу, спрятал в стенной шкаф.
И снова лег в постель.
Почему Фумико боялась сравнения? С чем и когда мог бы он сравнить это сино? Кикудзи недоумевал. Почему, почему она так подумала?..
Он не хотел никаких сравнений. Со вчерашнего вечера Фумико стала для него ни с чем и ни с кем не сравнимой. Она стала для него всем. Частью его самого.
До последнего времени он постоянно помнил, что Фумико – дочь госпожи Оота. Теперь он забыл об этом.
Раньше его чаровало сходство дочери с матерью. В ней ему всегда виделась госпожа Оота. Но теперь Фумико была только Фумико.
Кикудзи вдруг вышел из гнетущего мрака, который так долго его окутывал.
Может быть, спасение крылось в незапятнанной чистоте Фумико?..
Фумико не сопротивлялась, сопротивлялась лишь ее чистота.
Над Кикудзи раньше словно бы тяготело проклятие, сковывавшее его, державшее в тисках. Казалось, теперь проклятие, еще более страшное, должно столкнуть его на самое дно бездны, а он вдруг освободился от всякого гнета. Это было словно чудо: принимаешь максимальную дозу яда и ждешь смерти, а вместо этого наступает полное исцеление.
Придя на работу, Кикудзи позвонил в магазин, где работала Фумико. Она говорила, что устроилась в магазин оптовой торговли шерстяными тканями в районе Канда.
Фумико на месте не было, она еще не приходила. Сам Кикудзи пошел на работу после бессонной ночи. Он подумал, наверно, она тоже не спала всю ночь и под утро погрузилась в глубокий сон. Или, может быть, чувство стыда удержало ее дома и она решила сегодняшний день провести взаперти.
Кикудзи позвонил еще раз, после обеда, но Фумико не было, и он спросил у приказчика ее адрес.
Во вчерашнем ее письме, наверно, был адрес, но Фумико разорвала письмо вместе с конвертом и положила в карман. Во время ужина разговор зашел о ее новой работе, и Кикудзи запомнил название оптового магазина. Но адреса он тогда так и не спросил. Зачем ему адрес, если она сама навсегда поселилась в его сердце?..
После работы Кикудзи не сразу пошел домой. Сначала он отыскал дом за парком Уэно, где Фумико снимала комнату. Дома Фумико тоже не было.
В переднюю вышла девочка лет двенадцати-тринадцати, в матроске, должно быть, не успела еще переодеться после школы. Выслушала Кикудзи, вернулась в комнаты, потом снова пришла и сказала:
– Оота-сан нет дома, она ушла утром, сказала, что отправляется в поездку с подругой.
– В поездку?..– переспросил Кикудзи.– Уехала? Утром? А когда, в котором часу? Она сказала, куда едет?
