Под окнами горкома мы забыли все свои подозрения. С того места, где мы стояли, видны были ворота и за ними море. На рейде слегка дымил теплоход «Грузия». Мы любили выплывать на рейд навстречу пассажирским пароходам, сидеть на причальной бочке и разглядывать на палубах пассажиров. Их поражало, как это мы не боимся заплывать в открытое море. А для нас это был пустяк, о котором и говорить не стоило.
Теплоход стоял на воде и казался совсем маленьким. Но мы не раз видели его вблизи, рядом с бочкой. Приходилось запрокидывать голову, чтобы увидеть пассажиров на верхней палубе, а переговариваться можно было только с нижней и средней палубами, да и то, чтобы нас услышали, надо было кричать.
Я смотрел на теплоход и не мог поверить, что еще прошлым летом нам доставляло острое удовольствие уплывать в открытое море, – такой мальчишески незначительной казалась мне эта затея.
– Нет, скажите, что мой папа неправ, – приставал Сашка. – Живешь – до всего доживешь.
– Прав, прав, – сказал я.
Разговаривать, держа во рту папиросу, было не очень удобно. Дым заползал в легкие и глаза, вызывая кашель и слезы. Солидности, ради которой мы закурили, от этого не прибавлялось. Поэтому мы старались говорить покороче и больше молчали. Мы стояли лицом друг к другу, но ни на секунду не теряли из вида газетных витрин. Мы молчали и вдруг начинали хохотать, когда кто-нибудь из прохожих – их было не очень много на улице – останавливался просмотреть газеты. Прохожие, особенно женщины, воображали, что мы смеемся над ними, и испуганно себя оглядывали.
– Жалко, такого же синяка у тебя не было два года назад, – сказал Сашка.
Витька ответил:
– Мне не жалко.
– Не понимаешь своей выгоды, поэтому не жалко. Представляешь, черная повязка на портрете?
Наши фотографии были двухлетней давности. На это и намекал Сашка. Витька только рукой махнул и закашлял.
Я так и не успел как следует прочитать статью. Стоять в вестибюле школы и читать о самом себе было не очень-то удобно. Но мельком я все же статью пробежал. Она называлась «Подвиг молодых патриотов». Из статьи я узнал, что всегда отличался вдумчивостью и серьезным отношением к жизни. Мне это и раньше говорили. Но одно дело – говорить, и совсем другое – когда об этом написано в газете. Меня только смущало слово «подвиг». По мнению автора статьи, наш подвиг заключался в том, что мы, как и молодые строители Комсомольска, отказывались от спокойной и удобной жизни и по зову партии и комсомола шли туда, где были нужней. По совести говоря, я ни от чего не отказывался. Просто поступить в училище мне казалось заманчивей. Но, наверное, комсомольцы первой пятилетки чувствовали то же самое. В конце концов, в редакции лучше меня знали, что такое подвиг.
– Нет, скажите, что мой папа неправ?
– Папа твой прав, а я неправ. Зря я тебя утром похвалил.
– Прошу разъяснить, – Сашка притворялся. Он прекрасно понимал, о чем я говорю.
– Хотя бы прочел билет.
– Витька, ты что-нибудь понимаешь?
– Витька как раз не понимает.
– Нет, почему? Понимаю. С билетом, правда, нехорошо получилось.
Милый Витька, наивная душа. Больше всего он боялся показаться недостаточно сообразительным. Я обнял его за плечи и прижался щекой к его потной щеке.
– Ты еще не все знаешь, – сказал я. – Послушал бы, как Сашка разыгрывал из себя скромника по дороге в школу.
– Нет, ты серьезно? – спросил Сашка.
Я и сам не знал, серьезно говорю или несерьезно. Скорей всего и серьезно и несерьезно. У меня всегда была склонность к самоанализу, и я не мог не видеть, что так же, как и Сашка, подвержен тщеславию. Среди нас только Витька не страдал тщеславием – этим изнуряющим и по природе своей бесплодным чувством.
Огромный термометр на стене горкома показывал тридцать градусов в тени. Газировщицы ведрами выливали воду под деревья.
– Пошли искупаемся? – предложил Витька.
– Каждый день купаемся, – ответил Сашка.
Я его понимал: надо было быть последним идиотом, чтобы в такой день не придумать чего-нибудь сногсшибательного. Мы бы давно придумали, если бы с нами были наши девочки. С ними мозги у нас работали лучше. Но Инка занималась, а Катя и Женя собирались идти к Инкиной маме. Зачем – они не сказали. Но мы-то знали – будут переделывать старые платья к сегодняшнему вечеру.
Перед газетными витринами остановился мужчина в белом санаторном костюме. Почему-то тех, кто приезжал в санатории, в городе называли больными. По-моему, из всех здоровых мужчина, остановившийся у газет, был самым здоровым. Чтобы читать, ему приходилось нагибаться, а его плечи закрывали газетный разворот. Он мельком просмотрел «Курортник» и отошел к «Правде».
– Мне нравятся пижоны, которых интересуют только происшествия, – сказал Сашка.
Мужчина оглянулся и снова подошел к «Курортнику».
– Напросился, – сказал Витька.
Пока мужчина читал газеты, мы усиленно курили. Потом он прошел мимо нас и, когда проходил, подмигнул Сашке.
– Наконец-то твой нос пригодился. Тебя-то он узнал, – сказал я.
– А ты знаешь, какой нос был у Спинозы?
– Пойдемте искупаемся, – сказал Витька.
Сашка задумчиво и долго смотрел на него.
– Бриться вы когда-нибудь думаете? – спросил он.
Зимой мы уже пытались побриться. Но ничего у нас не получилось. Мы сами были виноваты. Вместо того чтобы смело войти в парикмахерскую, мы долго торчали у входа. Когда Сашка наконец вошел, у нас уже пропала охота бриться. Мы остались ждать его на улице. Ждать пришлось недолго. Дверь неожиданно открылась, и на пороге появился Сашка. Сзади его легонько подталкивал в спину парикмахер Тартаковский.
– Мне и без вас хватает болячек. Принесите записку от своей мамаши, тогда мы подумаем, – говорил Тартаковский.
– К Тартаковскому пойдем? – Витька улыбнулся.
– Живешь – до всего доживешь, – сказал Сашка.
Подошел Павел Баулин.
– Привет, профессора! – Павел поздоровался с нами за руку, и мы приняли это как должное. – Не знаете, зачем Переверзев вызывает?
– Заявление подать.
– А вы подавали? – Павел почему-то подозрительно оглядел нас. – Зачем заявления? – спросил он.
– Формальность, Паша, формальность, – ответил Сашка.
– Может, обойдется? – спросил Павел. Он, кажется, думал, что от нас зависит, писать или не писать ему заявление.
– Пустяки, – сказал я. – Напишешь: прошу принять меня в училище, – и все.
– Я же не прошу. Мне предложили – я согласился. Получится опять как с техникумом. Уговаривали, пока уговорили. А когда я надумал уходить, две недели допрашивали, зачем заявление подавал. Не люблю. Вы меня подождите, я скоро.
От нечего делать мы посчитали деньги. В наличии оказалось десять рублей, и я положил их в карман. На крыльцо вышел Павел, брезгливо оглядел вымазанные чернилами пальцы.
– Хомут надели. Пошли к Попандопуло.
Ничего себе. Сашкино предложение побриться мгновенно померкло. А мы-то думали и не могли ничего придумать! Я только не был уверен, сумею ли выпить так, чтобы Павел не догадался, что пью я первый раз в жизни.
– Вот это мужской разговор, – сказал Сашка. – Сначала выпьем, потом побреемся.
– Может, не стоит? – спросил Витька. Он улыбался и смотрел на меня.
– Что не стоит? Выпить? Обязательно выпьем.
– Не люблю, когда коренной пролетарий разыгрывает интеллигента. Повязку нацепил, как фраер. – Это сказал Павел.
– Баулин! Зайдите ко мне. – В окне своего кабинета стоял Алеша. По-моему, он стоял уже давно и слышал весь разговор.
– До вечера у меня к тебе никаких дел нет.
– Зайдите ко мне, товарищ Баулин! – Алеша обеими руками откинул со лба волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но почему-то старался скрыть эту дружбу от посторонних.
– Пошел ты на белом катере… – ответил Павел.
Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.
– Вернитесь! – крикнул Алеша.
– Привет! – сказал Сашка.
– Пойдем с нами! – крикнул Витька и от удовольствия потер руки.
Мы никогда не позволяли себе так разговаривать с Алешей. Но теперь чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.
Павел шел, метя своим клешем уличную пыль. Идти с ним рядом мешали прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что никто из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел нес по улице свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.
Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого дома и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки с вином и белели два мраморных столика. Стойка выступала на улицу, и темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда и знобким холодком. Чтобы посидеть в погребке, надо было обладать достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в погребок не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и прохожие обходили пьющих у стойки. А вот Жестянщика с компанией мы часто видели за столиками.
