Размеры какого-то предмета, который он носит при себе? Или размеры чего-то у него в номере? Все эти выводы позволяли мне быть вполне довольным собой, однако продвинуться дальше я не имел возможности.
Том вернулся в контору и доложил, что наш приятель отправился на прогулку. Друг не появлялся. Я отправил мальчишку верхом на Сэме, снабдив соответствующими указаниями, написал ободряющую записку мистеру Фрэнку, желая успокоить его, а затем, незадолго до половины одиннадцатого, проскользнул в гостиницу с черного хода. Старшая горничная подала мне знак, когда на лестнице никого не было. Я пробрался в комнату мистера Даваджера и тут же заперся; меня не видела ни одна живая душа, кроме старшей горничной.
Теперь дело в некоторой степени упростилось. Либо мистер Даваджер уехал, прихватив с собой письмо, либо оставил его в надежном тайнике у себя в номере. Я подозревал, что оно в номере, по причине, которая вас несколько удивит: его дорожный сундук, несессер и все ящики и шкафы были открыты. Я изучил своего подопечного и посчитал подобное легкомыслие несколько подозрительным.
Мистер Даваджер занял в «Гербе Гатлиффов» один из лучших номеров. Ковер во весь пол, красивые обои на стенах, кровать с балдахином и в целом обстановка просто первоклассная. Я приступил к обыску — сначала по обычному плану: осмотрел все как можно внимательнее, и на это у меня ушло больше часа. Ничего примечательного. Тогда я достал складной столярный метр, который прихватил с собой. Нет ли в номере чего-то подходящего под условия «пять в длину» и «четыре в ширину» — в дюймах, футах или ярдах? Ничего. Я убрал метр в карман, — похоже, измерениями делу не поможешь. Нет ли в номере чего-то такого, в чем пять единиц в одну сторону и четыре в другую, хотя измерения ничего подобного не дали? К этому времени я твердо убедил себя, что письмо в номере, и не желал отказываться от этой мысли, главным образом потому, что потратил на поиски столько сил. А убедив себя в этом, я вбил себе в голову — не менее упрямо, — что «пять в длину» и «четыре в ширину» — это подсказка, которая позволит мне найти письмо, главным образом потому, что после всех поисков и расчетов я не мог допустить и тени мысли, будто нужно руководствоваться чем-то иным. «Пять в длину» — где в номере, в любом его уголке, я могу насчитать пять в длину?
Не на обоях. Они были с узором из увитых гирляндами колонн и шпалер по гладкому зеленому полю — только четыре колонны на длинной стене и только две на короткой. Мебель? Здесь не было ни пяти стульев, ни пяти других отдельных предметов обстановки. Фестоны оборок на карнизе кровати? По крайней мере, их тут много! Я запрыгнул на покрывало с ножом для бумаг в руке. Перепробовал все способы сосчитать эти несчастные фестоны, тыкал в них ножом, скреб ногтями, мял пальцами. Без толку — ни следа письма, а время уже поджимало — о Небеса, до чего же быстро текло время тем утром в номере мистера Даваджера!
Я соскочил с кровати в полнейшем отчаянии от своего невезения, и мне стало уже безразлично, что меня могут услышать. Когда я спрыгнул на ковер, из-под ног у меня поднялось заметное облачко пыли.
«Ну и ну! — подумал я. — Тут моя приятельница старшая горничная дает себе поблажку. Надо же, до чего довели ковер, а ведь это один из лучших номеров в „Гербе Гатлиффов“».
Ковер! Я прыгал по кровати, осматривал стены, все смотрел наверх — но вниз, на ковер, даже не покосился. Какой же я законник, в самом деле, если не умею заглядывать, где пониже?!
Ковер! Когда-то он был славным добротным изделием, начинал, по всей видимости, в чьей-нибудь гостиной, потом был разжалован до столовой, потом и вовсе был сослан наверх, в спальню. По коричневому полю шел узор из разбросанных через равные промежутки букетов — розы и листья. Я посчитал букеты. Десять вдоль комнаты, восемь поперек. Когда я отсчитал пять в одну сторону и четыре в другую и опустился на колени на центральный букет — вот клянусь вам, не сидеть мне сейчас в этом кресле: сердце у меня так громко грохотало в ушах, что я испугался.
Я рассмотрел букет во всех подробностях, прощупал его кончиками пальцев — но мне это ничего не дало. Тогда я поскреб его ногтями — медленно и осторожно. Ноготь на указательном пальце за что-то зацепился. Я развел в стороны ворс ковра в том месте и увидел узкий разрез, совершенно незаметный, если пригладить ворс, — разрез в полдюйма длиной, из которого торчал кончик коричневой нитки — точь-в-точь в тон ковру — длиной примерно в четверть дюйма. Я осторожно ухватился за нитку — и тут за дверью послышались шаги.
Это была всего лишь старшая горничная.
— Вы еще не закончили? — шепнула она.
— Две минуты! — отвечаю я. — И не подпускайте к двери никого — делайте что хотите, только не давайте никому подойти к двери и еще раз напугать меня.
Я тихонечко потянул за нитку и услышал шорох. Потянул еще — и вытащил клочок бумаги, свернутый туго-туго: так дамы сворачивают листки бумаги, чтобы зажигать от них свечи. Развернул — и, клянусь святым Георгием, это было то письмо!
То самое письмо! Я сразу понял по цвету чернил. Это письмо принесет мне пятьсот фунтов! Я едва не швырнул шляпу в потолок и не закричал «ура», словно сумасшедший. Пришлось взять стул и минуту-другую посидеть неподвижно, прежде чем удалось успокоиться и прийти в подобающее деловое настроение. Я понял, что наконец-то достаточно остыл, когда поймал себя на мысли, как же довести до сведения мистера Даваджера, что его обвел вокруг пальца желторотый деревенский законник.
Вскоре в голове у меня сложился славный маленький дерзкий план. Я вырвал из своей записной книжки чистую страницу и написал на ней карандашом: «Сдача с пятисотфунтовой банкноты», сложил бумажку, привязал к ней нитку, сунул обратно в тайник, разгладил ворс на ковре и помчался к мистеру Фрэнку. Тот, в свою очередь, помчался показать письмо молодой особе, которая сначала подтвердила его подлинность, потом бросила его в огонь, а затем впервые с момента помолвки по собственному почину обвила руками шею мистера Фрэнка, поцеловала изо всех сил и закатила истерику прямо у него в объятиях. По крайней мере, так рассказал мне мистер Фрэнк, а его показаниям верить не стоит. Зато моим стоит — а я
