— Sie sind kein Geschwester, nicht wahr? Aber ein Paar Liebesleute? — пробасил он, осклабляясь самою ласковою улыбкой, на какую только был способен его сомовий рот, с видом проницательности кивая на Суровцова.
Вся простосердечная публика купе просияла сочувственной улыбкой, когда Надя, покраснев, как жар, и улыбнувшись Анатолию, ответила своему спутнику:
— Oh, ja! Es ist mein Mann.
Мы не хотим оставить читателя, не передав ему хотя бы двумя словами о судьбе людей, с которыми столкнули мы его в этом романе.
Не все они кончили счастливо; счастливо кончили очень немногие. В жизни людей две половины, резкие по своему различию, по своей противоположности. В весёлом, опьяняющем увлечении проходит первая половина: во всё верит, на всё надеется, всем рискует человек; ему кажется, что его судьба не будет похожа на судьбу других смертных, что он одни составит счастливое исключение из общего рока, тяготеющего над человечеством. Других постигает неминучая казнь за грехи их юности, за ошибки их жизни; это всякий видит, всякий знает, в этом нельзя сомневаться. Но мне одному разве нельзя проскользнуть? Ведь только я один, никто другой; я один не составлю судьбе расчёта, и она проглядит меня, минует меня… Равно, я так люблю себя, так дорог себе. Быть не может, чтобы такое напряжённое, такое вдохновенное себялюбие потерпело такой жестокий удар! Нет, боги мне покровительствуют, боги меня балуют; они хлопочут обо мне там на Олимпе; они знают мои вкусы, мои нужды, мои слабости. Они пощадят их, они простят мне… Но боги ничего не знают и ничего не прощают. Накопляются незримо и незаметно, как долги мота, ошибки жизни, проступки против жизненной правды; растёт не по дням, по часам, роковой итог… И вот он дорос, до чего мог дорасти, — и начинается вторая половина жизни, грустная, подчас трагическая, всегда тяжёлая половина; начинается расплата по старым забытым счетам. Они все вспомнятся, до малейшей полушки. Расклеивается, развинчивается здоровый организм; унывает и киснет недавно храбрившийся дух; безумный риск доказывает своё безумие. Безрасчётная широта жизни находит свой расчёт в невозможности сделать шаг ни назад, ни вперёд. Розовая иллюзия проступает свинцовыми пятнами. Обрезанные крылья фантазии в бессильном страданье копошатся в грязи, из которой не вылезть им. Люди обманули, свои силы обманули, обманула судьба… Счастлив и мудр человек, если вторая половина его жизни составляет только спокойный расцвет тех дорогих завязей, которыми пробились на Божий свет здоровые соки его правдивой и скромной юности. Но для этого нужна правда, для этого нужно служить ей от зари дней своих. А у этой богини так мало поклонников, и ещё меньше жрецов; просторный храм её зарос терниями и волчцами, и редко кто захочет поискать ту узкую тропинку, которая ведёт в её пустынное святилище.
Татьяна Сергеевна Обухова действительно исполнила свою институтскую мечту и на бедные остатки своего богатого имения купила по баснословно дорогой цене, ужаснувшей всю окрестность, забалованную, бездоходную деревушку, в которой невозможно было существовать сколько-нибудь сносно самому привычному чернозёмному хозяину. Татьяну Сергеевну соблазнил больше всего крутой пригорок над речкою и кучка сосен вокруг развалившегося флигелька. Ей показалось, что это настоящий скит, в котором она будет искупать грехи своего барства трезвым и настойчивым хозяйством. Но так как сама Татьяна Сергеевна, её вкусы, её сведения нисколько не изменились оттого, что она очутилась в «ските» вместо хором, и так как скромный титул скита нисколько не устранил необходимости очень ценных построек, необходимых для помещичьей жизни и для деревенского хозяйства, то в первый же год оказалось, что вместо ожидаемой закупки целой окрестности на доходы Гнилого бугра, сам Гнилой бугор потребовал от бедной генеральши нового займа в три тысячи рублей. Вследствие чего живописный «скит» Татьяны Сергеевны был поспешно продан в начале весны, с переводом долгов на покупателя и с очисткою в пользу Татьяны Сергеевны нескольких сот рублей, с помощью которых можно было доехать до Петербурга. Расчёты Татьяны Сергеевны на богатство Овчинникова кончились довольно скоро. Оказалось,что квартира Овчинниковых не имела решительно ни одной комнаты, в которой Татьяна Сергеевна могла бы поместиться надолго, не стесняя хозяев; пожертвовать одною из парадных комнат было неблагоразумно ввиду высокого круга посетителей, наполнявших салоны Лиды и от сношения с которыми зависела будущая карьера Овчинниковых. Домашние же комнаты, несмотря на их кажущуюся многочисленность, были все заняты спальнями и уборными молодых. Татьяна Сергеевна только месяц прожила со своими молодыми. Как ни податливо было её самолюбие перед ореолом богатства и роскошного комфорта, однако и она не выстояла долго перед жестокостью недвусмысленных намёков Овчинникова, которого плебейская натура пробивалась наружу вопреки всем усилиям светской школы, и который, в сущности, был так же скуп и бессердечен, как любой сутяга земского суда. Лида не могла ничего сделать в пользу матери, да и не имела причин особенно желать её сожительства. Отношения её с мужем стали невыносимы уже за границею, а в Петербурге, после того, как Овчинников перессорился с графом Ховеном, сделав ему сцену ревности, по Лидиному убежденью, весьма грубую и весьма глупую, и граф Ховен, смущённый гласностью своей связи, поспешил под благовидным предлогом уехать из Петербурга, — Лида проводила время в постоянных стычках с мужем. Она относилась к нему с нескрываемым презреньем и говорила ему такие откровенные вещи насчёт его прошлого и насчёт его лечения в Ахене, что бедный Овчинников не знал, куда деться.
Лида била на устройство выгодного служебного положения своему мужу и только в этих видах щадила его ещё сколько-нибудь. Она устраивала его служебные связи ценою самых бесцеремонных отношений к сильным мира и при своей настойчивости и решительности действительно достигла того, что Овчинникову дали значительное место в одной из великороссийских губерний. Случайно это был тот самый город, в который был переведён когда-то инженер Нарежный. С первых дней своего пребывания Лида, на раздумывая, стала с Нарежным в то же положение, в котором она стояла так недавно к графу Ховену, и которое теперь не только не пугало её, даже составляло для неё непреодолимую потребность. Надо отдать справедливость Лиде, что её связь с Нарежным если отличалась меньшим благоразумием и сдержанностью, то зато была проникнута гораздо более искренним чувством.
Татьяну Сергеевну пристроила старая тётка, вдова старинного полкового генерала, поместив её вместе с собою во вдовьем доме, где весёлая генеральша под гнётом обстоятельств скоро обратилась в настоящую изношенную старушку, мечтающую, как ребёнок, о своей чашке кофе и о своём гран-пасьянсе. Боря определён на казённый счёт в Пажеский корпус. M-lle Трюше перенесла свои французские трещотки в очень аристократический дом барона Фиркса, где к неистощимому арсеналу её поучительных рассказов о российских дворянских фамилиях прибавился эффектный роман о разоренье дома Обуховых, он неблагодарной дочери, неблагоразумной матери и неблагородном зяте. Мисс Гук также получила законное удовлетворение своих вкусов, поступив надзирательницею и учительницею английского языка в Annenschule, где она сделалась суха и плоска, как хорошо высушенный в гербарии образчик и без того сухого растения. Кроме того, лондонское библейское общество пригласило её в члены своего петербургского отделения, и строгая мисс каждый четверг аккуратно присутствовала на его заседаниях, изображая собою живую эмблему столь же скучной, сколь едкой пуританской морали. Судьба дома Обуховых и для неё служила весьма благодарною темою для наставлений в добродетелях, особенно же в послушании, так как гибель Алексиса упрямая мисс до сих пор продолжала приписывать ничему другому, как недостатку послушания относительно своей наставницы.
Суровцовы уже никогда не виделись больше с Татьяной Сергеевной. Но Лиду они раз встретили в крутогорском вокзале, где они поджидали с своим тарантасом Дашу из Москвы. Это было через два года после их заграничного свидания. Суровцовы натолкнулись на Лиду в компании кутящих инженеров; Нарежного уже не было, и Лиду неотлучно провожал седой молодцеватый полковник, увешанный орденами и золотыми жетонами. Суровцову сказали, что это строитель каких-то важных дорог, сделавший себе огромные деньги. Шампанское лилось рекою у стола, где кутили инженеры, и Лида не отставала он мужчин, с шутливым хохотом опрокидывая бокал за бокалом. Когда Лида заметила Надю с Суровцовым и подбежала к ним с наигранною радостию, её пышные, бросающиеся в глаза наряды, жемчуг и брильянты произвели на Надю содрогающее впечатление; бархат и кружева Лиды казались Наде пропитанными какою-то такою отвратительною грязью, и дерзкие, слегка опьяневшие глаза Лиды казались Наде такими бесстыдными, что у неё едва достало воли расцеловаться с нею по-прежнему. Завистливым, злорадным взглядом окидывала Лида наивную красоту и свежесть своей подруги детства, и её истасканное, ещё не совсем загрубелое сердце обливалось едкою горечью при виде этого честного счастия, этого священного достоинства любящей и любимой жены. Пьяные голоса бесцеремонно звали Лиду, по-видимому, давно привычного участника их оргий, а Лида, побуждаемая каким-то гадким инстинктом, развёртывала перед Суровцовым все батареи своего кокетства, бесплодно рассчитывая подразнить и обеспокоить Надю.
