У меня не хватило духу упрекать ее, да и в чем я мог бы ее упрекнуть? Разве она виновата, что муж ее любит? Нет, нет, — она тут ни при чем; просто я не могу не ревновать ее к мужу, и в его присутствии мне порою трудно притворяться веселым. Я подтвердил, что в его поведении и в самом деле чувствуется какая- то неискренность, и вновь стал убеждать ее, что лучший способ избавиться от вечного страха и тягостных сцен — это принять мое вчерашнее предложение.
— Я думала об этом, — живо откликнулась Виржилия. — О домике, где мы могли бы быть с тобой вдвоем, уединенном, укрытом в саду, на какой-нибудь тихой улице, не так ли? Прекрасно, но зачем нам для этого куда-то бежать?
Это было произнесено невинным и спокойным тоном человека, у которого в мыслях нет ничего дурного; улыбка, тронувшая углы ее губ, носила тот же оттенок крайнего простодушия. Я в негодовании отодвинулся от нее:
— Ты никогда меня не любила!
— Я?
— Да, ты эгоистка! Что тебе мои страдания! Твоему эгоизму нет предела!
Виржилия разразилась слезами; боясь, чтобы не услыхали слуги, она прижала к губам платок и старалась удержать рыдания. Этот взрыв отчаяния привел меня в замешательство. Стоило кому-нибудь услышать ее, и все пропало. Я наклонился к ней, взял ее за руки, шептал ей самые нежные слова из тех, что говорятся в минуты близости, умолял ее подумать о грозящей ей опасности. Страх заставил ее утихнуть.
— Я не в силах, — произнесла она спустя несколько мгновений, — не в силах оставить сына; если же я возьму его с собой, он отыщет меня на краю света. Я не могу, лучше убей меня или дай мне умереть! О, боже мой! Боже мой!
— Успокойся, тебя могут услышать!
— Пусть слышат. Мне все равно!
Она никак не могла успокоиться. Я умолял ее забыть обо всем, умолял простить меня: да, я обезумел, но начало и конец моего безумия в ней, в ней одной… Виржилия вытерла слезы и протянула мне руку в знак примирения. Мы улыбнулись друг другу и вскоре снова заговорили об уединенном домике на тихой улице…
Наша беседа была прервана шумом подъехавшего к дому экипажа. В гостиную вошел слуга и доложил, что приехала баронесса X. Виржилия вопросительно посмотрела на меня.
— Если сеньору так мучит головная боль, — сказал я, — может быть, лучше не принимать?
— Баронесса уже вышла из экипажа? — спросила Виржилия слугу.
— Да, и она говорит, что ей совершенно необходимо видеть сеньору.
— Пригласите ее сюда.
Баронесса появилась незамедлительно. Не знаю, рассчитывала ли она застать меня здесь, но, застав, она не могла скрыть своего ликования.
— О, как я рада вас видеть, — пропела баронесса. — Так вот где вы пропадаете, то-то вас нигде не видно! Но отчего вы вчера не были в опере? Кандьяни была восхитительна. Какая женщина! Вам она нравится? Ну еще бы. Все мужчины одинаковы. Барон говорил вчера в ложе, что одна итальянка стоит пяти бразильянок. Какая дерзость! И тем более подобная дерзость непозволительна в таком преклонном возрасте! Так почему же вы все-таки не были вчера в театре?
— У меня болела голова.
— Так я вам и поверила! Очередное увлечение, на это больше похоже, не правда ли, Виржилия? Ну что ж, мой друг, торопитесь, ведь вам уже пятый десяток… или около того… Я не ошиблась, вам ведь уже исполнилось сорок?
— Боюсь, что я не могу ответить на ваш вопрос с абсолютной точностью. Если позволите, я сверюсь с записью в церковной книге.
— Ну, ну, не злитесь! — И баронесса протянула мне руку: — Когда же мы вас увидим? В субботу мы дома; барон будет вам очень рад…
Выйдя на улицу, я пожалел о том, что ушел. Баронесса была одной из особ, наиболее ревностно следивших за нами. Ей было уже пятьдесят пять, но на вид не больше сорока. Выхоленная, всегда улыбающаяся, со следами былой красоты, изящной осанкой и изысканными манерами, сама она обычно держала язык за зубами, но обладала великим искусством шпионить за другими и подслушивать чужие разговоры. Притаившись в глубоком кресле, она вытаскивала из ножен острый и всевидящий взгляд и вся превращалась в слух. Окружающие, не подозревая, что за ними следят, беседовали, обменивались взглядами, жестикулировали, а она смотрела и слушала, то замирая, то ерзая в своем кресле. Порой она искусно притворялась, что всецело поглощена своими думами, — веки ее опускались, но сквозь ресницы, как сквозь жалюзи, взгляд ее продолжал делать свое дело, подвергая перлюстрации чужие души и жизни.
Вторым таким соглядатаем был родственник Виржилии, некий Виегас, старикашка, переживавший свою семидесятую зиму, тощий и желтый, страдающий застарелым ревматизмом, не менее застарелой астмой и пороком сердца, — не человек, а ходячий лазарет. Однако взгляд его был полон бодрости и жизнелюбия. Поначалу Виржилия нисколько не опасалась его; смеясь, она говорила, что, когда дядюшка Виегас подозрительно долго не сводит с кого-нибудь глаз, он просто-напросто подсчитывает в уме свои доходы. И в самом деле, скуп он был до чрезвычайности.
Имелся еще кузен Виржилии, Луис Дутра, которого на описываемый период мне удалось обезоружить, беседуя с ним о достоинствах поэзии и прозы и представляя его своим знакомым. Если последние, услыхав его фамилию, обнаруживали, что она им уже известна и знакомство с ним доставляет удовольствие, то не сомневайтесь — в эти минуты Луис Дутра просто сиял от счастья; я же тешил себя надеждой, что благодарный кузен навсегда откажется от мысли выслеживать нас с Виржилией.
Перечень соглядатаев и шпионов был бы не полон, если бы я не упомянул еще двух или трех дам, нескольких франтов, а также слуг, которые шпионили за нами в отместку за свое рабское положение. Все вместе они образовывали целую чащу глаз и ушей, сквозь которую мы вынуждены были пробираться по-змеиному изворотливо и бесшумно.
В то время как я размышлял обо всей этой публике, ноги мои несли меня по улицам, и я незаметно для себя очутился перед входом в отель «Фару». Я имел обыкновение обедать в здешнем ресторане, но на сей раз я попал туда непреднамеренно, отнюдь не по своей воле, а лишь по воле своих ног. О достославные ноги! Неужели есть люди, которые относятся к вам пренебрежительно или равнодушно? Я и сам до той поры был о вас невысокого мнения, сердился, когда вы уставали и не могли идти дальше, — мне тогда оставалось лишь беспомощно хлопать крыльями наподобие курицы со связанными ногами
Но в тот вечер меня осенило. Вы, мои верные ноги, великодушно позволили моей голове сосредоточиться на мыслях о Виржилии, вы сказали одна другой: «Ему следует подкрепиться, уже время обедать, доставим-ка мы его к «Фару»; поделим-ка его сознание, пусть одна его половина останется с дамой, а вторую мы возьмем на себя, чтобы наш хозяин шел как полагается, не наталкиваясь на прохожих и экипажи, чтобы он снимал шляпу, встречая знакомых, и в конце концов целым и невредимым дошел до отеля». И вы на свой страх и риск выполнили свое намерение, любезные мои ноги, за что я и счел себя обязанным увековечить вас в этой главе.
Я пообедал и отправился домой. Дома я обнаружил присланную от Лобо Невеса коробку сигар. Она была завернута в папиросную бумагу и перевязана розовой ленточкой. Я понял хитрость Виржилии и вскрыл коробку. Внутри оказалась записка:
«Мой Б!..
Нас выследили; все погибло; забудь меня навсегда.
Мы больше не увидимся. Прощай и забудь несчастную
В…….ю».
Записка поразила меня, как удар грома. Еле дождавшись вечера, я помчался к Виржилии. И как раз вовремя; она уже раскаивалась в том, что послала мне эту записку. Через полуоткрытое окно она передала мне свой разговор с баронессой. Баронесса откровенно сказала ей, что мое отсутствие в их ложе было замечено и об этом много говорят. Мои взаимоотношения с семейством Лобо Невеса оживленно обсуждаются во всех гостиных. Словом, мы сделались сказкой города. Виржилия была вконец растеряна.
— Не лучше ли нам все-таки скрыться? — осторожно сказал я.
— Нет, никогда, — ответила она, качая головой.
Я понял, что в сознании Виржилии ее любовь ко мне и ее положение в обществе неотделимы друг от друга. Она готова была на любые жертвы, лишь бы сохранить и то и другое, а бегство оставляло ей только одно — любовь. Во мне пробудилось нечто, похожее на досаду, но потрясения последних двух дней уже так утомили меня, что досада моя быстро исчезла. Да будет так; позаботимся о домике.
И в самом деле, спустя несколько дней я приискал домик, точь-в-точь такой, о каком мы мечтали, на одной из уединенных улиц Гамбоа. Домик был как игрушка: новенький, свежепобеленный, четыре окна с фасада и по два по бокам — все с красными жалюзи; по стенам вьется плющ, и под окнами — садик. Уединение и тайна. Очаровательный домик!
