Больше трех месяцев прошло с того дня, когда он, придя с реки, не застал дома Франки. Он ждал ее тогда до поздней ночи, и только тогда, когда ему вдруг бросился в глаза ее открытый и опустевший сундучок, догадался, что она ушла совсем. Уходя, она взяла с собой только свои собственные вещи — городские тряпки и побрякушки, а того, что принадлежало мужу, пальцем не тронула, хотя отлично знала, где лежат съестные припасы и одежда, легко могла отыскать и деньги. Из своего имущества она не унесла только одной вещи: молитвенника. И как мог Павел не увидеть его до сих пор? Ведь он каждый вечер брал со шкафа лампу, несколько раз за это время снимал и самовар, а книжку так и не заметил. Хотя он прошлую зиму просиживал все вечера за букварем, чтение все еще было для него делом настолько трудным, необыкновенным, почти граничащим с чудом, что оно не стало для него привычным и необходимым.
Но вот в этот мертвенно-белый зимний день, в тишине пустого дома, которой не нарушали на этот раз даже мыши, после долгих часов труда, принесшего ему гораздо больше утомления, чем пользы, Павел почувствовал, что ему чего-то сильно недостает. Может быть, потому он так долго и пытливо оглядывал избу, что бессознательно искал чего-то. Тряхнув головой, он промолвил вслух:
— Вот счастливые люди! Хорошо им на свете жить!
Он думал о людях, которые долгие зимние вечера проводили в корчме или спали на печи. Он же не только водки, — не любил и самой корчмы с ее шумом, зловонной духотой и теснотой. Противно ему было все это — что поделаешь? Спать много он тоже не любил. Хоть бы пришла Авдотья! Но Авдотья давно не приходила, от соседей он слышал, что у нее больны внуки.
Когда взгляд его случайно упал на молитвенник, он встал и подошел к шкафчику. Несмотря на свой высокий рост, он в тулупе и войлочных мешках поверх сапог очень напоминал большого неуклюжего медведя. Сосульки, застрявшие в его волосах и густых коротких усах, таяли от тепла в избе, и капли стекали на меховой воротник. Он взял книгу со шкафа, понес ее к окну и несколько раз дунул на переплет, а потом кончиками красных закоченевших пальцев бережно стер остатки пыли. Затем, сев на лавку, раскрыл книгу и уставился на заглавие, напечатанное большими буквами на первой странице. Первую минуту буквы какими-то иероглифами мелькали у него перед глазами. Ведь он уже три месяца их не видел и позабыл. Но скоро первая буква показалась знакомой.
— Это «Б», — пробормотал он.
И, называя вслух буквы одну за другой, начал читать по складам с довольно долгими паузами:
— Б-о — бо, г-о-го…
Он даже заерзал на лавке от удовольствия и продолжал бубнить:
— … с-л-у — слу, ж-е — же…
И, наконец, выговаривая каждый слог раздельно и внятно, прочитал все слово:
— Богослужение.
Ему понадобилось не меньше четверти часа, чтобы сложить из двенадцати букв это слово. Оно ему очень понравилось. И он продолжал:
— И-л-и — или.
Таким образом он одолел всю первую страницу до напечатанного в самом низу года издания книги — в этом месте он застрял, так как цифр читать еще не умел. В уме он считал бегло и при продаже рыбы и покупке нужных ему товаров никогда не делал ошибок в сложении и вычитании, но ни читать, ни тем более писать цифр не умел. Поэтому непонятные ему четыре знака он пропустил и, перевернув страницу, начал читать на следующей календарные сведения:
— В г-о — го, д-у — ду.
С невероятным трудом, по целой минуте вглядываясь в некоторые буквы и от напряжения сжимая руки так, что суставы трещали, он прочел:
— В году двенадцать месяцев или пятьдесят две недели…
Павел давно знал, что в году двенадцать месяцев или пятьдесят две недели, тем не менее его очень порадовало то, что он сумел это прочесть. Наконец он поднял голову от книги, почувствовав, что ему жарко, что он очень устал, — гораздо больше, чем после нескольких тоней на замерзшей реке. У него даже лоб вспотел.
Снимая тулуп, он услышал, как сперва в хате у Козлюков, потом в дальних хатах запели петухи. Значит, было уже около полуночи. За весь вечер он успел прочитать только заглавие и примечание, что в году — двенадцать месяцев или пятьдесят две недели! Он помнил, что, когда раскрыл книгу, на дворе было еще светло, но совершенно не помнил, когда и как зажег лампу. Должно быть, он сделал это машинально, когда все его внимание было сосредоточено на одном очень трудном слове в заголовке книги. Уже при свете лампы он целых четверть часа мучился, раньше чем ему удалось прочитать целиком это слово «христиане». А когда это удалось, он был так доволен, что на его потном лбу даже разгладились морщины, а глаза опять засветились ясной, как у ребенка, голубизной.
Так проводил он потом все зимние вечера. Он уже прочел о том, что такое Филиппов пост и великий пост, когда католическая церковь запрещает венчаться, прочел об обязанностях человека перед богом, перед ближними, перед самим собой и только что приступил к разделу о таинстве причастия, когда в избу вдруг вошла Авдотья. Дело было в конце января. Павел за полтора месяца успел прочесть по складам восемь страниц и читал уже довольно бегло. Он хорошо помнил, как Франка, соскучившись, раздраженно кричала у него над ухом: «Сразу читай, дурак, сразу, а не по складам». Если он, сколько ни старался, не мог выполнить ее приказания, она вырывала у него книгу и в гордом сознании своего превосходства показывала ему, как надо читать. Сейчас он уже сам пробовал читать бегло, хотя это было во сто раз труднее, чем читать по складам. И за этим-то трудным делом застала его Авдотья. Двое внуков у нее выздоровели, третий умер, — и теперь она пришла навестить кума. Поговорив с нею об умершем внуке и о ее младшем сыне, которого только что взяли в солдаты, и угостив ее грушами, Павел опять сел за книгу. Авдотья сидела, не раздеваясь, из-под окутывавшего голову платка видны были только ее вздернутый нос и черные глаза.
Она не только не обиделась на то, что Павел читал в ее присутствии, но слушала его сперва с величайшим любопытством, а потом с таким напряженным вниманием, что застыла в одной позе и огрызок груши выпал у нее из рук. В своем длинном кафтане и сером платке, толстыми складками закрывавшем ее голову и почти все лицо, она походила на каменное изваяние. Павел, то по складам, то бегло, когда слова попадались короткие и легкие, читал:
— «Чтобы деяния людей были угодны богу, они должны быть не только добрыми, но сверхчеловеческими, то есть порожденными сверхъестественной милостью божьей…»
Каменная фигурка у стола решительно ничего не понимала. Она, хоть убей, не могла даже приблизительно объяснить себе, что это значит «сверхчеловеческие деяния». Тем не менее сердце ее уже наполнилось печалью и сокрушением, — совсем как в костеле, когда ксендз начинал говорить с амвона, а ей, ровно ничего не понимавшей, хотелось плакать и вздыхать. Быть может, незнакомые, не слышанные в обыденной жизни слова и выражения, окруженные ореолом святости, будили на дне ее души неведомые доселе чувства и действовали на нее так, как на иных людей действует музыка. Когда Павел читал затем о двоякой милости божьей, Авдотья испустила глубокий вздох и вздыхала затем все чаще и громче, а когда он очень медленно прочитал по складам: «Обы-ч-ным и наи-ще-дрей-шим источни-ком милости божьей яв-ля-ются свя-тые дары», — она заплакала в голос. Согнувшись чуть не пополам, заслоняя лицо полой сермяги, она причитала:
— Ой, взял господь от меня, взял в царство небесное птенчика моего родимого, Тадеушка! Пропал ребенок, как цветик под снегом, свалился, как ягодка с куста… Да и Федора моего, сынка младшего, любимого, люди у меня отняли… в солдаты ему идти велели, тяжелое ружье на себе носить, от родной хаты далеко жить…
Так она голосила добрый час и плакала-разливалась, утирая нос рукавом. То, о чем она плакала, не имело ничего общего ни с «двоякой милостью божьей», ни с ее «щедрейшим источником», но эти непонятные торжественные слова были последним толчком, который вывел из равновесия ее наболевшую душу. Так в нарядном ярко освещенном зале, когда поют струны под смычком артиста, по бледным щекам модно одетой дамы катятся слезы, тихие и благопристойные, ибо они исходят из груди, стиснутой корсетом.
Авдотья голосила, а Павел, закрыв книгу, утешал ее серьезными и ласковыми словами. Говорил, что все в божьей воле, что человек — тот же червяк: червяка рано или поздно проглотит рыба, а человека — земля. Напоминал, что Федор через пять лет вернется с военной службы, а после смерти Тадеуша у нее осталось еще двое внуков. И женщина, слушая его, затихла и сидела так неподвижно, что снова походила на каменное изваяние.
Наконец, в последний раз утерев нос полой сермяги, она посмотрела на Павла и таинственным шепотом спросила:
— Ну, а про ту ничего не слыхать?
В ее глазах, еще мокрых от слез, уже светилось жадное любопытство. Она несколько недель не видела Павла и хотела знать, нет ли чего нового и не изменились ли его чувства к Франке.
