— Потерпи, — дробя ножом лед, говорил Джон, — немного осталось до берега.
Солнце стояло низко. От торосов и прибрежных скал и человека тянулись длинные синие тени.
Порой Джону казалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Оно колотилось где-то возле самой глотки, воздуха не хватало, но Джон не мог остановиться и передохнуть. В голове не было ни одной здравой мысли, лишь упорно и настойчиво в ушах звучала нелепая и странная фраза:
— Я убил кита!.. Я убил кита!.. Я убил кита!..
Берег медленно приближался. Вот уже можно различить Челюстные Китовые Кости…
— Я убил кита! Я убил кита!
Джону вдруг показалось, что Токо уже мертв. Он торопливо скинул лямку и наклонился над раненым. Собственное дыхание Джона было шумным и прерывистым, глаза застилали слезы, перемешанные с соленым потом. Тогда он приблизил свои губы к губам Токо. Они были теплые и даже вздрогнули.
Джон с новой силой потянул лямку. Он не чувствовал, как упряжный ремень перетер кухлянку. Показались яранги. С такого расстояния они еще не были похожи на человеческие жилища и скорее напоминали нагромождение огромных валунов. Но Джон уже мог точно сказать, где чья яранга стоит, и даже мысленным взором увидеть обитателей их.
Он мог увидеть глаза Пыльмау, грубое, словно высеченное из темного камня лицо Орво, маленькие круглые глазки Армоля… Он даже мог представить себе, как, собравшись возле яранги Токо, охотники передают из рук в руки бинокль…
Но ведь выстрелило его ружье и его пуля сидит в груди Токо! Если Токо умрет, неизвестно еще, как отомстят жители Энмына чужеземцу. Скорее все они потребуют его жизнь за жизнь охотника. Жизнь за жизнь — такое правило существует не только в мире дикарей. В цивилизованном обществе оно облечено в форму закона. Правда, при судебном разбирательстве учитываются всякие обстоятельства, смягчающие вику подсудимого. Бывает, что обвиняемого оправдывают. Но ведь Джон не знает, что за суд у чукчей и есть ли он вообще у них. И если Токо умрет, уже никто не подтвердит рассказа Джона.
Джон снова остановился.
Токо дышал, он даже приоткрыл глаза и опять попросил льду.
— Осталось совсем немного, — успокаивал его Джон, осторожно вкладывая льдинки в его рот. — Еще чуть-чуть. Ты ведь скажешь, что это несчастный случай? Да? Скажешь?
Токо устало закрыл глаза.
— Почему ты мне не отвечаешь? — Джон потряс Токо за плечи, не сознавая, что причиняет ему боль.
Токо застонал и открыл глаза.
— Это был несчастный случай? Да?
Глаза Токо смотрели прямо в небо. Они еше были живы, но видели уже иной мир, удивительный тем, что он был такой же привычный, в каком оставались все близкие и родные. Все тут было такое же — и лица людей, и разговор их, и пища, которой было вдосталь. Главное — в лицах людей другого мира не было печали: они не знали, что такое голод, изнурительный труд, страдания, холод и боль. Был лишь один недостаток — здесь мало воды, и это была единственная драгоценность, которой дорожили люди. Но поскольку в этом мире жили главным образом морские охотники, привычные переносить жажду, они не очень страдали и обходились тем, что доставалось на их долю…
Чувствуя, что за его спиной происходит нечто страшное и непоправимое, Джон уже не разбирал дороги и шел напрямик, прямо к ярангам. Он карабкался на торосы, помогая себе руками, на ровном месте даже пытался бежать. Он плакал навзрыд, выл и стонал, глотал пот, перемешанный со слезами, а в голове все стучали слова:
— Я убил кита! Я убил кита!
Толпа возле яранги уже совсем близко, но лиц не различить, это сплошные раскрытые рты, которые кричали ему:
— Если ты убил сегодня брата только за то, что он непохож на тебя!..
12
Когда среди торосов показалась фигурка охотника сдобычей, все, кто стоял возле яранги Токо удивились, почему идет только один человек и куда девался второй.
Орво приставил к глазам бинокль и долго изучал походку охотника.
— Это идет Сон, — твердо сказал он, протягивая бинокль стоящему рядом Армолю.
— Похоже, что тащит лахтака, — заключил Армоль, передавая бинокль Тнарату.
— Но почему идет один? — задал вопрос Орво.
— Глядя на него издали, не скажешь, что белый человек идет, — заметил Армоль, и по его тону невозможно было понять: говорит ли он это с одобрением или с насмешкой.
— Человек, какой он ни будь, белый или темный, ко всему привыкает, — отозвался Орво и изящным, слегка небрежным движением, перенятым у капитанов китобойных шхун, приставил к глазам окуляры старинного, тяжелого бинокля.
Ожидание возвращающегося с промысла охотника растягивается иной раз на долгие часы, но дольше всех ожидает жена. Она начинает ждать уже с той поры, когда за мужем закрывается наружная дверь яранги. Лишь в середине дня она, занятая хлопотами по дому, ненадолго отвлекается от мыслей об ушедшем на неверный морской лед охотнике, но к вечеру, когда ранние зимние сумерки опускаются на землю, к ожиданию начинает примешиваться тревога, достигающая наибольшей силы к тому времени, пока глаза не увидят мелькающую среди торосов фигурку. И какой бы ни была зимняя погода — жестокий мороз, пурга, — женщина стоит у порога своего жилища и ждет мужа. В летние дни, когда охотники уходят в море на байдарах, все женщины выходят на берег и молча, неподвижно стоят, словно изваянные из камня, устремив свои взгляды в океанскую даль.
В ожидании приятнее всего бывает, когда глаза видят возвращающегося с добычей охотника. Охваченная радостным волнением жена гадает, какую добычу несет в дом муж, а сердце наполняется гордостью, и она ловит на себе восхищенные взгляды подруг, изрядно приправленные завистью.
Когда Пыльмау убедилась, что человек в торосах — Сон и что он идет с добычей, она вернулась в чоттагин и набрала в ковшик воды, чтобы оросить голову убитого зверя и дать напиться охотнику.
Теперь уже невооруженным глазом легко было узнать Джона и его добычу. Только в походке охотника было что-то необычное, непривычное глазу. Орво напряженно всматривался в Джона и никак не мог понять, что же с ним случилось.
— Странно идет Сон, — не выдержал и вслух произнес старик.
— Может, заболел он и Токо послал его домой? — отозвался Армоль.
— Больные так быстро не ходят, — заметил Орво и, еще раз приглядевшись, добавил: — Даже слишком быстро.
— Ошалел от радости, что добыл лахтака, — предположил Армоль. — Когда я добыл первую нерпу, так всю дорогу плясал от разводья до селения.
— Сон не такой дурак, как ты, — подал голос молчаливый Тнарат. Такой уж он был человек: если что и скажет, то так, что надолго воцаряется неловкое молчание.
На этот раз молчание продолжалось особенно долго.
Джон уже перебрался с морского льда на снег, покрывавший берег, и шел к яранге. Он был без камлейки, с непокрытой головой. Сначала люди обратили внимание на выражение его лица и непорядок в одежде, а потом взгляды притянул странный лахтак… Там, где должна была находиться звериная усатая голова, виднелось нечто вроде человеческой головы.
Эта человеческая голова неведомого зверя носила малахай Токо. Сначала это заметила Пыльмау, а потом и все остальные. И все это было так непонятно и невероятно, что никто из ожидающих не осмеливался хоть что-то сказать, выразить вслух хоть какое-нибудь предположение.
В голове Орво проносились самые чудовищные догадки: среди них одна страшная и нелепая — Джон убил тэрыкы, загадочного, сказочного оборотня, соединившего в своем облике зверя и человека.
И только в то мгновение, когда Джон вплотную подошел к людям, все увидели, что это Токо, зашитый в лахтачью кожу.
Джон подтащил его к ногам Пыльмау и упал перед ней на колени, бормоча на смешанном английском и чукотском языке:
— Я не виноват!.. Бог свидетель, я хотел его спасти!.. Ружье выстрелило нечаянно…
Пыльмау слушала эту непонятную речь, а из опущенного ковшика на лицо мертвого мужа лилась тонкая струйка холодной, чистой воды.
— Он сам скажет, что я не виноват! — кричал Джон, ползая в ногах Пыльмау. — Он обещал мне, что скажет!
Орво вытащил из ножен остро отточенный нож, перерезал ремни, откинул края лахтачьей кожи, и перед людьми предстало мертвое тело Токо, вымазанное в лахтачьем жиру и крови, грудь была плотно перевязана разорванной камлейкой Джона.
— Он уже ничего никогда не скажет, — произнес каким-то чужим голосом Орво и распорядился: — Внесите тело в ярангу!
Джона оттеснили в сторону, словно он не был больше человеком. Он сидел на снегу в окружении любопытных собак и смотрел, как осторожно вынимали из лахтачьей кожи Токо, как деловито и тихо распоряжался Орво, как Пыльмау с окаменевшим от горя лицом безмолвно распахнула и держала дверь, пока в темном провале чоттагина не исчезло тело ее мужа. И надо всем этим — синяя, глубокая тишина, да бесконечное пространство вокруг, и в высоком небе стаи птиц, летящие на далекие острова.
