Немного погодя в конце улицы показались мальчики в красных курточках. Они шли попарно.
– Идут! — возвестил Ян.
– Аделька и ты, Геленка, — наставляла бабушка, — когда пойдете с процессией, смотрите внимательно под ноги, чтоб не упасть. Присматривай за ними, Барунка. Вы, мальчики, идите смирно и не наделайте беды с огнем. В костеле помолитесь хорошенько у алтаря, чтоб господь бог радовался на вас!
В это время к ним подошел учитель со своими питомцами.
– Хвала Иисусу, пан учитель! — приветствовала старого учителя бабушка. — Вот я привела вам еще ребятишек: будьте к ним снисходительны.
– Отлично, отлично, дорогая бабушка. У меня, как в стаде, есть и большие и маленькие, — улыбаясь, говорил учитель, разводя мальчиков к мальчикам, девочек к девочкам.
В костеле бабушка встала у дверей, рядом с деревенскими старушками: дети выстроились у алтаря. Зазвонили в третий раз, и народ хлынул в двери; служитель принес мальчикам зажженные свечи в треножниках: затренькал колокольчик, священники приблизились к алтарю, и началась обедня. Первое время девочки, сложив руки, долго и пристально смотрели на алтарь, но потом начали разглядывать все вокруг; взгляд их задержался на милом личике Гортензии, сидевшей на хорах. Ну, как тут не улыбнуться! ... Но позади Гортензии сидела их мать, а рядом с нею стоял их отец, кивком головы он приказал им не вертеться. Аделька ничего не поняла и улыбнулась отцу, но Барунка дернула ее за платье, шепнув; «Смотри на алтарь».
Священник поднял дарохранительницу, народ запел «Господи помилуй!...» Раздался торжественный колокольный звон, и процессия выступила из храма.
Впереди шли мальчики с зажженными свечами и девочки в венках, усыпавшие цветами путь; за ними духовенство, тузы города, почетные гости со всей округи, а потом уж повалил городской и сельский простой люд; в толпе была и бабушка. Хоругви различных цехов развевались над головами, ароматный дым кадил смешивался с благоуханием цветов и свежей зелени. В воздухе стоял гул колокольного звона. Кто не мог идти вместе со всеми, выходил на крыльцо или высовывался в окна, чтоб хоть посмотреть на процессию.
Какое красивое зрелище представляла собой толпа! Какая пестрота одежд! Какое великолепие! Нарядные дети, духовенство в роскошных облачениях, господа в модных фраках рядом с почтенными мещанами в камзолах по моде минувшего века .. . Вот юноша в вышитой куртке и старик в длиннополом кафтане; женщины просто, но со вкусом одетые подле одетых богато, но безвкусно: горожанки в кружевных, затканных золотом и серебром чепцах: поселянки в полотняных, туго накрахмаленных чепцах и белых косынках; девушки в венках и красных платочках.
Как по вывеске каждый мог догадаться, что дом Станицких постоялый двор, так и платье всех этих людей было своего рода вывеской их образа мыслей, общественного положения и рода занятий. Сразу можно было отличить предпринимателя или ремесленника от чиновника, богатого крестьянина от бобыля: по покрою было видно, кто придерживается старых взглядов и обычаев, а кто, по выражению бабушки, гоняется за модой.
Всякий раз, когда останавливались у алтаря, старушка протискивалась вперед, чтобы быть поближе к детям — мало ли что может приключиться! Но все обошлось благополучно, только при каждом выстреле Аделька вздрагивала, заранее затыкала уши и закрывала глаза.
После торжества бабушка собрала детей и повела их к трактиру, где уже стояла бричка. Из костела вышла Кристинка: бабушка задержалась и пригласила ее ехать домой вместе.
— Наши останутся здесь до вечера, так что места хватит, — говорила она.
– И с вами поехать хочется и с девушками охота пойти! – отвечала Кристла, бросив взгляд на группу парней, поджидавших девушек на кладбище, чтоб проводить их до дому. Среди парней выделялся один, высокий и стройный, как тополь. Лицо у него было открытое и приятное. Казалось, он кого-то ищет глазами. А когда взгляд его «случайно» встретился со взглядом Кристлы, они оба покраснели.
Бабушка отвела Геленку к куме трактирщице; та начала угощать старушку вином, а детей пирогами, — опять пришлось задержаться. Кристинка же ни за что не захотела войти в комнату, где сидели одни мужчины, и бабушка решила вынести ей угощение в сени. Но гораздо проворнее бабушки оказался уже известный нам статный молодец. Он сбегал в трактир, взял рюмку сладкой наливки и преподнес Кристле. Девушка застыдилась, но когда он с непритворной грустью сказал: «Так ты не хочешь уважить меня? ...» — девушка торопливо взяла рюмку и выпила за его здоровье. В это самое время подоспела бабушка, тоже с вином, так что на этот раз пришлось выпить им обоим.
– Ты пришел очень кстати, Мила, — сказала бабушка, и в уголках ее губ заиграла добрая усмешка, — я все прикидывала, кто бы из парней мог проводить нас; боюсь я этих бешеных лошадей, когда нет со мной Яна или кого-нибудь потолковей; Вацлав неважный кучер. Поедем с нами!
– С превеликим удовольствием! — ответил Мила и, повернувшись на каблуках, побежал расплачиваться.
Простившись с Гелой, трактирщицей и родителями, дети полезли в бричку, к ним подсела Кристла; Мила взобрался на козлы к Вацлаву, и кони тронули.
– Глядите, Мила-то, Мила какого пана из себя строит! — послышалось среди парней, идущих по тротуару, когда бричка проезжала мимо.
– Правда ваша! Мне есть чем гордиться! — весело ответил Мила, оглядываясь на сидящих в бричке.
Окликнувший Милу парень оказался его лучшим другом; он снял шапку, подбросил ее и запел:
Любовь, святая любовь, где тебя находят? На горе ты не растешь и в полях не всходишь ...
Последних слов в бричке уже не расслышали; кони взяли в галоп и далеко умчали путешественников.
– Вы молились? — допрашивала бабушка свой маленький выводок.
– Я-то молился, а вот Вилем вряд ли, — отозвался Ян.
– Не верьте ему, бабушка, я все время читал «Отче наш», но Ян толкал меня, когда мы шли с процессией, — оправдывался Вилем.
– Ох, Яник, Яник, грешно быть таким озорником! Вот ужо пожалуюсь на тебя самому святому Микулашу, — строго отчитывала бабушка внука, качая головой.
– И никаких подарков не получишь! Что, дождался?... — дразнила мальчика Аделька.
– А ведь и правда, скоро день святого Яна, твои именины, — вспомнила Кристла.
– А что ты мне подаришь? — спросил Ян как ни в чем не бывало.
– Подарю тебе перевясло (жгут из скрученной соломы для перевязки снопов), коли ты такой непоседа, — со смехом отвечала Кристла.
– Не хочу ... — опечалился Ян. Дети засмеялись.
– А тебе что дарят? — спросила Барунка у Кристлы.
– Ничего, у нас нет такого обычая. Впрочем, один раз я получила стишки от учителя, который жил у управляющего. Да вот они! — И Кристла достала из молитвенника сложенный пополам листочек со стихотворением, украшенный наколотым булавкой венком из роз и незабудок. — Я сберегла стишки-то из-за веночка. А что тут написано — ей-богу, не понимаю.
– А разве написано не по-чешски? — спросила бабушка.
– По-чешски, да уж больно мудрено. Послушайте, как начинается: «Услышь меня, дорогая красотка, Лады питомица!...» Скажи на милость, ну ничегошеньки не понять!...
И дальше такая же чепуха. Какая же я Лады питомица, когда у меня, слава богу, есть родная мать?! У этого человека, должно быть, от книг ум за разум зашел …
– Ты зря так думаешь, милая моя. Учитель этот, верно, был человек высокого ума и очень ученый, только ум его нам не по разуму. Когда я жила в Кладске, был у нас сосед, такой же грамотей и сочинитель; его кухарка — ведь сочинители, сказывают, отрекаются от женитьбы — к нам частенько хаживала и говорила, что хозяин ее чудак, каких мало. Целые дни сидит, зарывшись в книги, как крот в землю. Если бы Зузанка не напоминала ему; «Хозяин, пожалуйте кушать», — он бы про еду и не вспомнил. Обо всем Зузанка должна была ему напоминать: не будь ее, давно бы его моль съела. Каждый день старик ровно час гулял, но всегда один-одинешенек: общества он не выносил. Я к ним порой забегала, когда он уходил на прогулку. Зузанка очень любила наливку — по мне хоть бы ее совсем не было, но и я, соседке в угоду, должна была пригубить рюмочку. «Как бы старик не увидел! — говорила она. — Он пьет только воду, разве что капнет чуточку винца, и мне твердит: «Вода, Зузанка, самый здоровый напиток; если станешь пить одну воду, будешь здорова и счастлива». А я себе думаю: «Вода дело хорошее, но и наливочка мне не во вред. Я не птица небесная, чтоб о пище не заботиться, для него-то еда и питье — пустяки: ест и пьет только, чтоб живу быть; он одними книгами сыт. За такую пищу благодарю покорно!» Вот какой разговор ведет, бывало, Зузанка. А один раз показала мне она его комнату — отродясь не видывала я столько книг! Нагромождены они были друг на друга, как поленницы дров: «Видите, Мадленка, — говорит она, — все это у нашего старика в голове: диво еще, что он не рехнулся. Истинная правда — если б меня не было, не знаю, как бы он жил. Ведь я хожу за ним, как за дитем малым, про все должна сама умом раскинуть, а ему хоть трава не расти! Были бы книги ... А терпение-то какое нужно! Иной раз я на него и прикрикну, а он ни словечка в ответ, будто побитая собака. Жалость берет на него глядючи . . . Случается, не хочешь, а выругаешься, никаких сил с ним нет. Посудите сами, Мадленка, пылищи у него в комнате, как на базарной площади, паутины — точно на старой колокольне, а попробуй приди с метелкой — ни за что не пустит! Вот я и думаю: погоди-ка, все равно я у тебя наведу порядок. Ему-то что! . .. Позор ведь на мою голову: каждый, кто ни зайдет, меня осудит, увидав такой беспорядок. Попросила я одного знакомого господина, с которым старик охотнее всего встречался, задержать его у себя, а сама тем временем везде вымела, вычистила, пыль обтерла —любо-дорого стало смотреть! И чтоб вы думали, Мадленка? Ну и человек! ... Он только на третий день заметил, что вокруг чисто. Показалось ему, что в комнате посветлело. Еще б не посветлеть! Вот как надо обращаться с чудаками!» И так всякий раз, когда Зузанка приходила к нам либо я заходила к ней, начинала она жаловаться на своего старика, а сама ни за что на свете не ушла бы от него. Однажды нагнал он на нее страху. Пошел погулять и встретил своего знакомого, который собирался ехать в Крконошские горы. Знакомый этот предложил старику поехать с ним вместе, обещая скоро привезти обратно домой. Старик взял да и поехал в чем был. Ждет Зузанка, пождет, а хозяина нет как нет; ночь пришла — его все нет. Прибежала к нам сама не своя, вся в слезах; было нам с ней хлопот. Только наутро узнала она, в чем дело. Уж и ругала она его — язык-то без костей ... Через шесть дней старик вернулся. А Зузанка каждый день готовила для него обед и ужин. Когда старик вернулся домой, забежала она к нам и рассказывает: «Уж как я на него напустилась — прямо страсть! А он мне: «Ну, ну, не кричи, что тут такого: пошел прогуляться и попал на Снежку. Разве я мог вернуться раньше?» Однажды принесла нам Зузанка несколько книжек, чтобы мы прочитали. Это, говорит, ее старик написал. Покойный Иржи был грамотей, он нам эти книжки прочел, но мы ничего не поняли. Умел старик и стихи писать, только мы и в них не разобрались: больно уж мудры! Зузанка, бывало, скажет: «Стоит ли над ними голову ломать!» Но в городе его почитали и говорили, что у него ума палата.
