Пятнадцать месяцев прошло с тех пор, как сьер Хьюг ступил на землю Брабанта. Росье упорно трудилась изо дня в день, но часто бывала мечтательной и задумчивой, как все девушки ее возраста, о которых обычно говорят, что в них соседствуют желание, любовь, огонь молодости и томление девичества. Много знатных и богатых господ увлекались ее красотой и желали — одни соблазнить ее, другие просить ее руки.
Соблазнителям она быстро советовала поворачивать оглобли, вместе с их распутством, так что они не осмеливались даже приблизиться к окнам ее комнаты. Что до воздыхателей-женихов, им она отказывала с чистым сердцем, будь то приближенные бургомистра, сам сельский староста или много-много адвокатов, а это все люди добропорядочные и благонравные.
Как-то в воскресенье Росье отправилась к мессе, взяв с собою одного только старого слугу по имени Хрипун Клаас, который сопровождал ее, чтобы в случае чего защитить, хотя на самом деле на его защиту скорей уж пришлось бы вставать ей самой, так плохо он держался на ногах, так сильно кашлял и хрипел, таким был дряхлым и согбенным от старости.
Вернулась она из церкви возбужденная и трепещущая, а когда сьер Хьюг спросил, не от холода ли ее так трясет, ответила ему, что ей жарко, будто от лучей летнего солнца. Пристально приглядевшись к ней, Йоханна поняла, что и правда вовсе не от холода девушка так рассеянна и встревожена и не потому с таким страхом вздрагивает, оборачиваясь, точно ожидая увидеть кого-то позади.
Когда сьер Хьюг вышел по делам, Йоханна спросила у Росье, отчего она сегодня не так весела и беспечна, как всегда.
— Не смейся надо мной, сестра моя, — отвечала Росье, — я расскажу тебе, какое случилось со мной очень необычное и совсем простое приключение. Заходя в собор с Хрипуном, столкнулась я лицом к лицу с молодым человеком такой красоты, какой никогда прежде ни у кого не видала. Хоть и был он одет на манер наших горожан — в длинное платье, а на груди висела блестящая золотая цепь, — никогда не видела я ни в герцогстве Брабантском, ни в графстве Фландрском, ни в землях, которыми управляют антверпенские маркизы, прекрасных краях, куда брат Симон часто брал меня с собой, — о сестра моя Йоханна, — и с этими словами она бросилась ей на шею, — таких черных глаз, как у него, такого пронизывающего взгляда, мне даже показалось, что они впились в меня, разорвали грудь и заставили сердце стремительно забиться. Хрипун торопил меня: пойдем, молодая хозяйка, пойдем же в собор, вот и колокол сейчас перестанет звонить. А я все стояла перед этим молодым человеком такой красоты и чувствовала, что чего хочет он, того должна захотеть и я, и если бы приказал он мне отправиться с ним далеко-далеко, так далеко, — и я бы послушалась его, как самого монсеньора герцога. Он что-то сказал мне взглядом, как будто ответив, и я не знаю, что меня так взволновало и что я сама хотела ему сказать.
— Сестричка, — сказала Йоханна, — да ты от него уже без ума.
Росье согласно кивнула.
— Он уступил мне дорогу в церковь, — продолжала она свой рассказ, — и последовал за мной. Вошел, и тут толпа понесла его, и он остановился прямо передо мной, а меня бросало то в жар, то в холод, и я не знала, чего хочу больше — убежать или кинуться ему на шею. Одежды его благоухали амброй и ладаном, и мне показалось, что и дыхание его такое же благовонное. Он отошел туда, где были мужчины, я же спряталась под нефом, где собрались женщины, как это и положено. Я ни о чем не думала, только все смотрела на него, и мне стало страшно, ибо он казался разгневанным, словно Сатана в Божием храме, и бросал на священника, на алтарь, даже на статуи госпожи Святой Девы и господ всех святых взгляды, полные ярости. Но при этом стоило только его взглядам упасть на меня, как они становились такими нежными, так мягко гладили мое тело, как, бывало, твоя рука, когда ты даришь мне ласку. Он был такой красивый и гордый, что мне в душу закрались дурные мысли, и я подумала, уж не дьявол ли это. Но я не чувствовала, несмотря на эту мысль, что боюсь его тем страхом Божьим, который приличествует нам, христианкам. Ибо я сказала себе, сильно чувствуя себя в том виновной, что, доведись мне увидеть его сгорающим в геенне огненной или жестоко мучимым в преисподней, я захотела бы быть рядом с ним и так слезно молила бы за него Господа Иисуса, что он выпустил бы его оттуда, будь это хоть сам Люцифер.
Рассказав все это, Росье перекрестилась и опустила голову; она улыбалась так изумленно, как будто только что удостоилась счастья созерцать райское видение.
— Пташка-щебетунья, — откликнулась Йоханна, — вот съест тебя кот однажды утром; надо, малышка моя, помолиться.
— Кот совсем не хочет съесть меня, — возразила Росье.
— Ах ты, хитрюшка, — парировала Йоханна, — да ведь ты поняла, чего он от тебя захотел?
— Нет, но с охотой думала бы, что он желал бы стать моим господином и хозяином моего счастья.
Сказав так, Росье страстно обняла Йоханну и стала целовать ей лицо и руки так крепко, как никогда прежде не целовала, до того была она переполнена проникшим в нее очарованием любви.
Потом она ушла, ища уединения, как все те, кого ранила любовь.
Тем временем вернулся домой и сьер Хьюг и застал Йоханну, жену свою сидящей у окна и отсутствующим взглядом рассматривающей троих смешных человечков, высеченных из камня на фасаде Дома бочаров. Эти человечки заклепывали бочарные доски. Но совсем не на них смотрела Йоханна, а думала о влюбленной Росье.
С едва слышной молитвой обращалась она к своей святой покровительнице Иоанне, прося ее сделать так, чтобы тот, кто овладел сердцем Росье, оказался столь же добр, сколь и красив, и так же богат, как добр.
Сьер Хьюг отпер дверь, но она не услышала; подошел к ней совсем близко, но она даже не пошевелилась, потому что все еще смотрела на трех человечков, у которых в руках были спатель и долото. И она даже вздрогнула от испуга, когда сьер Хьюг положил руку ей на плечо и спросил:
— Жена, что с тобой?
И в ее взоре было такое смятение, что он сказал:
— Да уж не тень ли это моей душеньки?
— Ах, — отозвалась она со смехом, радуясь, что снова видит его, и сжимая его руки в своих, — Ьидишь, эти руки принадлежат не тени, и губы верной жены, которые коснулись сейчас твоей рыжей бороды, тоже вовсе не губы тени; ну-ка, откроем твою мошну, вот эти два мешочка с золотом, чтобы завтра заплатить за ячменное пиво, тоже берет у тебя не тень, и уж вовсе не тень завтра выпьет с тобой пивка, муженек.
— Знаю, да, — отозвался он, — но все это не проясняет, отчего это ты вдруг стала такой задумчивой?
— Ни от чего, — ответила она.
— Ха, — сказал он, — Йоханна, лгать — грех.
Йоханна улыбнулась: зная, что женщины научились, обманывать с первого дня, как появились на этом свете, она подумала, что, выдергивая по волоску за каждую ложь, легко добиться того, чтобы в мире не осталось иных женщин, кроме лысых, а это было бы ах как печально.
— Что ты смеешься? — спросил сьер Хьюг.
— Оттого, что мне приятно видеть тебя. Почему, злой ты ревнивец, я так часто вижу нахмуренными твои рыжие брови? Разве из — за меня ты можешь быть не в духе? Зачем так любишь ты мучить себя без причины? Так вот я и хочу снять с тебя эту порчу, но не слезными жалобами или хмурым видом, а веселым смехом, чтобы и ты посмеялся со мною. Вот потому-то я и смеюсь сейчас, муженек.
— Милочка моя, — сказал сьер Хьюг, — слишком часто кажется мне, что ты жалеешь о своей жаркой стране, жгучих песках и желтых рожах фанатиков пророка.
— Не надо говорить про них с такой злостью, — возразила Йоханна, — но ты должен верить, что сердце мое не привязано ни к чему, что я там оставила. Я счастлива быть там, где ты, я рада всюду идти следом за тобой, и, если я запечалюсь, а ты посмотришь на меня твоими живыми глазами и поговоришь со мной, на меня словно подует теплый весенний ветерок, пробуждающий к жизни цветы, скрытые под снегами.
Услышав это, сьер Хьюг обрадовался.
— Не хочу их больше видеть, эти африканские пески, — продожала Йоханна, — потому что люблю ваше прекрасное герцогство Брабантское, этот тучный край с тенистыми деревьями и добрым народом, что целыми днями работает как проклятый, а вечерами и даже ночами напролет гуляет и горланит пьянственные песни…
— Да, — сказал сьер Хьюг, — но все-таки это вовсе не проясняет, почему я застал тебя здесь в такой задумчивости…
— Да разве я не объяснила тебе? — откликнулась Йоханна, сделав удивленное лицо и твердо решив не пересказывать сьеру Хьюгу признаний его сестры. Ведь между женщинами, по всей видимости, по велению природы существует что-то вроде пакта, по которому они объединяются, чтобы защищаться от всех мужчин и особенно утаивать от них все, что нужно и что не нужно, и все это из-за природной склонности к уловкам, уверткам и тайным интрижкам да еще из-за страха, для которого, по правде сказать, повод-то у них есть, что, проявив женскую мягкость, нежную заботу, тонкость чувств и толику лукавства, они вдруг нарвутся на человека резкого, грубого, недалекого; а он возьми да и вытопчи все вокруг себя, точно полк солдат клеверное поле.
