Король, — я сказал бы, — эпохе конец. Мы снова заброшены, снова одни.
Внезапно я просыпаюсь, как от толчка, и мне кажется, я слышу, как козел все еще взбирается на утес, лезет к озеру. .Далеко с моря доносятся какие-то стоны.
Моя мать что-то бормочет. Я напрягаю ум, пытаясь разобрать. Берегись рыбы.
Я встаю и хожу, весь в нетерпеливом ожидании, хотя я знаю, что ждать нечего.
Я не единственный монстр в этих болотах. Я встретил старуху, дикую, как ветер, вышедшую в белом из полночной берлоги. В лохмотьях был плащ ее, плоть отощала, И ее глаза, убийственные глаза,..
Запах дракона.
Мне надо поспать, отложить войну до весны, как я обычно делаю.
Но стоит мне заснуть, я сразу же в ужасе просыпаюсь, ощущая на горле чьи-то руки.
Какая глупость.
Nihil ex nihilo , я всегда говорю.
Я безумно рад. По крайней мере, я думаю, что рад. Прибыли чужестранцы, а это совсем другая игра. Я целую лед на замерзших ручьях, прижимаюсь к нему ухом, благословляю воду, что журчит подо льдом, ибо прибыли они по воде: айсберги расступились, как будто чьи-то огромные руки легко раздвинули их, и между ними проплыл пеногрудый корабль, неутомимый мореход, с белыми парусами, летящий, как птица, дорогой лебедей! О счастливчик Грендель! Пятнадцать прославленных героев, надменно горделивых в своих ратных доспехах и упитанных, как коровы!
Лежа во мраке пещеры, я чувствовал, что они приближаются. Сбитый с толку этим странным ощущением, я беспокойно ворочался и всматривался в темные углы, пытаясь разгадать его причину. Оно овладело мной, как когда-то разум дракона. Что-то надвигается! — сказал я. Как никогда отчетливо я услышал глухие шаги на куполе мира, и даже осознав, что шаги эти были всего лить стуком моего собственного сердца, я, как никогда раньше, был твердо уверен, что надвигается нечто. Поднявшись, я пошел мимо каменных сосулек к озеру, к подводной двери. Мать даже не шелохнулась, чтобы остановить меня. В озере огненные змеи, рассерженно шипя, кинулись от меня врассыпную, странно возбужденные. Они тоже чувствовали это. Этот ритм — монотонный, нечеловечески монотонный и неотвратимый. И вот, за час до рассвета, я, прячась в тени, выбрался на каменную дамбу, основание постройки великанов. Был низкий прилив. Свин-цово-серые волны неутомимо-размеренно лизали обледенелые серые валуны. Серый ветер терзал оголенные деревья. Ни, звука, только ледяной плеск прибоя да крик' олуши , невидимой в серой мгле. Проплыл кит, длинная тень в двух милях от берега. У меня за спиной посветлело небо. И я увидел парус.
Но не только я видел их прибытие. Одинокий береговой дозорный Данов, закутанный в меха, стоял возле своего коня и, прикрывая ладонью глаза от блеска айсбергов позади паруса, наблюдал, как чужеземцы быстро приближаются к берегу. Деревянный киль врезался в песок и пробороздил его — на сорок футов, полкорпуса корабля, — почти до самых валунов на берегу; затем, быстрые, как волки, — неумолимые и ужасные, как лавина, — чужеземцы спрыгнули на землю и негнущимися, обледенелыми канатами, серыми, как море, как небо, как камни, пришвартовали судно. Звеня кольчугами, они делали свое дело — безмолвно, точно ходячие мертвецы: закрепили руль, спустили парус, выгрузили ясеневые копья и боевые топоры. Дозорный вскочил на коня, подхватил копье и с гиканьем поскакал им навстречу. Из-под копыт коня вылетали искры. Я рассмеялся. Если они пришли сюда с войной, дозорному конец.
— Кто вы, с оружием ратным, в кольчугах кованых, и зачем морским путем, океаном ледовым, на высокой ладье пришли в земли Датские? — Так молвил дозорный. Ветер подхватил его слова и швырнул чужеземцам.
Я согнулся пополам, давясь от беззвучного хохота, и мне показалось, что я вот-вот лопну. Они были как дубы, эти чужестранцы. Их предводитель, возвышаясь как гора среди леса, двинулся к дозорному. Ничтоже сумняшеся, Дан потряс копьем, как это обычно делают воины, когда говорят противнику, что они собираются сделать с его яйцами. «Молодчина! — шепчу я и сам изображаю бой с тенью. — Если они полезут на тебя, куси их за ноги!»
Он разразился бранью, вскипел от злости и потребовал, чтобы они назвали своих предков; чужеземцы невозмутимо слушали. Ветер стал холоднее. В конце концов дозорный охрип; он склонился к луке седла, кашляя в кулак, — и тогда их предводитель ответил. Голос его, хотя и мощный, звучал мягко. Безжизненный и равнодушный, как сухие ветви или лед, обдуваемые ветром. У него было странное лицо, вселявшее в меня беспокойство, — лицо (как мне показалось на секунду) из сновидения, которое я почти забыл. Его холодные, немигающие, как у змеи, глаза были опущены. На лице — ни волоска, как у рыбы. Он говорил, улыбаясь, но так, словно его негромкий голос, детская, хотя и чуть ироничная, улыбка скрывали нечто, какую-то колдовскую силу, способную мгновенно испепелить каменные утесы, как молния испепеляет деревья.
Мы — Геаты, — сказал он, — приближенные короля Хигелака. Ты, верно, слышал про моего отца. Он стар и знаменит, имя его — Эитеов. — Когда он говорил, его мысли, казалось, витали где-то далеко, как будто он, хотя и был вежлив, оставался совершенно равнодушным ко всему происходящему — чужак не только среди Данов, но и повсюду. Он сказал:
Как друзья пришли мы к твоему повелителю, королю Хродгару, защитнику народов. — Подняв голоду, он замолчал. Можно было подумать, что в его распоряжении целая вечность. Наконец, едва заметно пожав плечами, он сказал:
— Будь так добр, помоги нам советом, дружище. По весьма важному делу пришли мы сюда.. — Ирония, скрытая в его улыбке, стала чуть мрачнее, и он смотрел теперь не на самого дозорного, а на его коня. — Я думаю, это трудно сохранить в тайне. И ты о том вскоре узнаешь, если правда (как мы прослышали), что некий враг неведомый набеги совершает по ночам на ваш чертог, губит людей и насмехается над воинами. Ежели это так… — Он смолк, нахмурив брови, потом взглянул на дозорного и улыбнулся. — Я пришел дать Хродгару совет.
Нетрудно догадаться, какого рода совет он даст. Грудь у него была широкой, как очаг. Руки — как бревна. «Давай-давай, — прошептал я. — Играй свою роль. Тебе же будет хуже». Но я был далеко не так уверен в себе, как притворялся. Рассматривая его непомерно мускулистый торс — обнаженный, несмотря на холод, гладкий, как брюхо акулы, и подрагивающий от мощи, как грудь коня, — я вдруг осознал, что не могу сосредоточиться. Если расслабиться, то можно впасть в оцепенение, просто глядя на эти плечи. Он опасен. Однако я пришел в возбуждение, внезапно оживился. Он продолжал что-то говорить. Я понял, что не слушаю, а только смотрю на его губы, которые двигались — как мне казалось — независимо от слов, будто плоть чужеземца была приманкой, хитрой уловкой, скрывавшей нечто безмерно ужасное. Затем дозорный повернул коня и вывел чужеземцев к месту, где начиналась мощенная камнем дорога; серая, как море, она темнела между заснеженными обочинами.
— Я пришлю людей охранять ваш корабль, — сказал он. Потом показал им Медовую Палату на высоком холме, а сам вернулся. Белесые, как морская пена, глаза чужеземца смотрели в никуда. Бряцая оружием, звеня кольчугами, он и его дружинники зашагали по дороге, торжественные и зловещие, как барабанный бой. Они двигались словно одно существо, словно чудовищная, грозная махина. Солнце ослепительно сияло на их шлемах и сверкало на наконечниках копий. Я не пошел за ними. Остался среди развалин и бродил там, где некогда бродили давно умершие великаны; сердце мое замирало от желания узнать, что делают сейчас чужеземцы в чертоге на вершине холма. Но при свете дня было бы глупо появляться там.
Вернувшись в пещеру, я никак не мог решить, боюсь я их или нет. От долгого пребывания на солнце у меня болела голова, а в руках не чувствовалось силы.
Они словно заснули. Не знаю отчего, но я был необычайно восприимчив к звукам в пещере: рокоту подземной реки в сотнях футов подо мной, которая буравила камень, устремляясь все глубже и глубже; вековечному кап-кап сталагмитов, растущих на дюйм за сотню лет; весенней капели в трех залах отсюда (зал с рисунками был завален камнями), там, где весна прорывается сквозь своды пещеры. Полубодрствующий,. полуспящий, л ощущал себя пещерой: мои мысли устремлялись вниз через странные пустоты во мне… или это был какой-то порыв, более древний и смутный, чем мысль, столь же древний, как инстинкт медведя, как сумеречная тоска волка, дерева...
Кто знает, что все это значит? Вне сна и вне бодрствования, полный возбуждения, похожего на радость, я пытался думать о том, боюсь ли я этих чужеземцев, но мысль ускользала. Она была нереальной — тонкой, как нить паутины, покачивающейся на окне, за которым видны деревья. Я иногда наблюдал, как люди совершают загадочные поступки. Один мужчина, имевший жену и семерых детей, — он был плотником и справедливо считался рассудительным, не подверженным безумным страстям и не склонным к безрассудству степенным человеком строгих правил, искусным мастером (ни одной неровной кромки, ни одного кривого гвоздя, ни выемки, ни трещины) — как-то раз, когда его домочадцы спали, тихо вышел из дома на окраине селения и по заметенным снегом тропам направился через лес к хижине охотника, который в то время выслеживал зверя. Жена охотника впустила его, ji он спал с нею, а когда пропел второй петух, вернулся домой. Кто знает, почему? Скука — самое страшное мучение. Разум раскладывает мир по полочкам, а подавленные страсти ждут момента для мести. Я пришел к выводу, что всякий порядок призрачен, он существует только в теории, — это безвредная, улыбающаяся маска здравомыслия, которую люди надевают, чтобы одну необъятную, темную реальность отделить от другой: свое собственное «я» и мир —, два змеиных гнезда. Бдительный рассудок, изворотливый и быстрый, лжет о темном зове крови, лжет и лжет, и лжет до тех пор, пока, устав от болтовни, этот страж не засыпает. Затем — внезапно и молниеносно — его враг, пещерное сердце, невесть откуда наносит удар. Насилие — вот правда, как говорил Хродульфу полоумный старик-крестьянин. Но старый болван только наполовину понимал то, что говорил. Он никогда не беседовал с драконом. А этот чужеземец?
