— Я знаю твое строптивое сердце, Франсиско Гойя, — опять заговорил Байеу, — и, может быть, для тебя же лучше, что нет твоего портрета, написанного мною. Но придет время, и ты пожалеешь, что не послушался моих настойчивых советов. Последний раз увещеваю тебя: не отступай от классических образцов. Ежедневно прочитывай несколько страниц из Менгса! Я завещаю тебе мой экземпляр с его личной надписью и множеством моих заметок. Ты видишь, чего достигли он и я. Остепенись! Может быть, и ты способен достигнуть того же.
Гойя смотрел на него с насмешливым сожалением: бедняга напрягал последние силенки, стараясь убедить и себя и других, что он великий художник. Он упорно стремился к «истинному искусству» и неустанно справлялся по книгам, так ли он работает. У него были верный глаз и искусная рука, но теория вечно портила ему дело. «Вы со своим любимым Менгсом на многие годы задержали меня. Косой взгляд или недовольная физиономия милого моего Агустина дороже мне всех ваших правил и принципов. Эх ты, бедняга, придворный живописец, затруднил ты себе жизнь, — и себе затруднил, и другим; нам будет легче дышаться, когда ты будешь под землей».
Казалось, Байеу только одного и ждал: прочитать последнее наставление зятю. Вслед за этим сейчас же наступила агония.
С грустными лицами обступили низкое ложе ближайшие друзья и родственники — Хосефа, Рамон, художник Маэлья. Франсиско Гойя недобрым взором смотрел на умирающего. Этот нос не знал, что такое чутье, эти глубокие морщины, залегшие по углам рта, говорили о бесплодных усилиях, с этих губ могли срываться только строгие слова наставлений. Даже смерть не сделала это худое лицо значительным.
Король Карлос очень ценил своего первого живописца; он отдал распоряжение похоронить его с теми почестями, какие полагаются грандам. Франсиско Байеу был похоронен в крипте церкви Сан-Хуан Баутиста, рядом с величайшим художником Пиренейского полуострова — доном Дьего Веласкесом.
Родственники и немногочисленные друзья покойного собрались в мастерской, чтоб посоветоваться, что делать с оставшимися после него полотнами. Там было много законченных и незаконченных картин. Общее внимание привлек автопортрет, на котором Байеу изобразил себя перед мольбертом. Хотя многие детали — палитра, кисть, жилет — были выписаны чрезвычайно тщательно, картина все же была явно не закончена; добросовестный художник не справился со своим лицом. Полуоконченное лицо глядело на зрителей мертвыми, словно еще до рождения истлевшими глазами.
— Как жалко, — сказал после некоторого молчания Рамон, — что брату не было суждено закончить этот портрет.
— Я закончу, — сказал Гойя.
Все удивленно, с сомнением посмотрели на него. Но Гойя уже завладел холстом.
Долго дописывал он портрет шурина на глазах у Агустина. Он работал с чувством ответственности и мало что изменял в уже сделанном. Только чуть угрюмее стали брови, чуть глубже и утомленнее легли складки от носа ко рту, чуть упрямее выдвинулся подбородок, чуть брезгливее опустились углы рта. Он вкладывал в свою работу и ненависть и любовь, но они не затуманили холодный, смелый, неподкупный глаз художника.
В конце концов получился портрет неприветливого, болезненного, пожилого господина, бившегося всю свою жизнь, уставшего, наконец, и от высокого своего положения и от вечных трудов, но слишком добросовестного, чтобы позволить себе отдохнуть.
Агустин Эстеве стоял возле Гойи и разглядывал законченное произведение. С подрамника смотрел представительный мужчина, который требовал от жизни больше, чем ему полагалось, а от себя — больше, чем сам мог дать. Но вся картина была напоена серебристо-радостным сиянием, которое давал недавно найденный Гойей мерцающий светло-серый тон, и ехидный Агустин понял, что разлитая по всей картине серебристая легкость властно подчеркивает жесткость лица и педантичную трезвость руки, держащей кисть. Изображенный на портрете человек был малопривлекателен, зато тем привлекательнее был сам портрет.
— Поразительно, Франчо, — воскликнул Агустин, довольный и восхищенный.
Молча на портрет смотрела
Помрачневшая Хосефа.
Гойя подошел. Встал рядом.
«Я надеюсь, не в обиде
На меня покойный шурин?»
Помолчав, Хосефа: «Что же
Станется с портретом?..» Гойя
Ей в ответ: «Он твой».
«Спасибо», —
Молвила жена… Но после
Не могла никак придумать,
Где бы ей портрет повесить.
Наконец она решила
Отослать его в подарок
Брату — Мануэлю Байеу
В Сарагосу…
Гойя мучительно ждал вестей из Эскуриала, но от Каэтаны ничего не приходило, и скука траурных месяцев обостряла его нервное состояние.
И вдруг объявился нежданный гость с родины — Мартин Сапатер.
Гойя, увидя своего сердечного друга Мартина, бурно обнял его, призвал всех святых в свидетели своей радости, расцеловал, усадил его в кресло, опять поднял, схватил под руку и потащил по мастерской.
Несмотря на гордость, Гойя был общителен по натуре. Часто и охотно поверял он свои мысли Хосефе, Агустину, Мигелю. Но самое заветное, самые сокровенные чаяния и самую сокровенную неудовлетворенность мог он поведать только закадычному другу, из друзей другу — Мартину. Сотни вопросов задавал он этому добродушному человеку, осанистому и представительному, и сам рассказывал ему все вперемешку; Агустин слушал, завидовал и ревновал.
Мартин Сапатер и Франсиско Гойя дружили еще с тех пор, как шестилетний Франсиско попал из родной деревни Фуэндетодос в Сарагосу. Вместе обучались они грамоте в школе фрай Хоакина, но принадлежали к двум враждующим компаниям: Гойя — к партии пресвятой девы дель Пилар, Сапатер — к партии святого Людовика. После того как маленький Гойя излупил маленького Сапатера, тот проникся к нему уважением и перешел в его партию; с тех пор они стали закадычными друзьями. Франсиско давал Мартину радость общения с сильной, необузданной личностью; благоразумный Мартин давал деловые советы и оказывал практические услуги. Франсиско был из бедной семьи, Мартин — из зажиточной, из уважаемого купеческого дома. С юных лет верил Мартин в художественное призвание Гойи; по ходатайству отца Сапатера граф Пигнательи, сарагосский меценат, предоставил маленькому Франсиско возможность обучаться рисованию и живописи.
— Совсем ты не изменился, малыш, — сказал Гойя Сапатеру, который был на голову выше него. — Только твой богатырский нос стал еще могучее. Ишь какой ты осанистый, представительный, так и видятся за тобой все знатные сарагосские семьи: и Сальвадорес, и Грасас, и Аснарес.
— Надеюсь, — удалось наконец вставить Мартину, — и Кастель, и Лонха, и Пуэнте тоже видятся.
— Все, — сердечно ответил Франсиско; он и в самом деле ясно видел в мыслях город своей молодости — Сарагосу, видел ее усталую величавость, грязь и пыль, мавританские минареты, старинный мост через ленивые зеленовато-серые воды Эбро, а дальше пыльные тусклые равнины и далекие горы.
Теперь, когда они были вместе, оба опять превратились в мальчишек. Жизнь снова манила необыкновенными приключениями: за каждым углом таилась какая-то неожиданность, надо было не упустить ее, схватиться с ней, преодолеть. Оба чувствовали, как они нужны друг другу. Гойе нужны были рассудительный ум Сапатера, его всегдашняя готовность к дружеским услугам; для Мартина окружающая его тусклая действительность расцвечивалась яркими красками, когда Гойя давал ему заглянуть в мир, открытый глазу и сердцу художника.
В последующие дни Гойя писал своего друга. Блаженные дни! Забавно и радостно было видеть, как возникает на полотне Мартин, такой, как он есть, умный, представительный, милый, добросердечный, немножко обыватель. Над могучим носом и мясистыми щеками рассудительно, со спокойной веселостью глядели лукавые глаза.
— Так вот какой я, — сказал Мартин и прищелкнул языком.
Франсиско не знал, что лучше — самый процесс работы или долгие перерывы, во время которых он болтал со своим другом. Тогда он охотно отсылал Агустина под тем или другим предлогом и тут-то давал себе волю. Всплывали старые воспоминания, без разбору, все вперемешку: девушки, дни нужды, стычки с полицией, полное приключений бегство от инквизиции, беспутные вызовы, опасные драки, поножовщина, раздоры с семьей Байеу. С наивным самохвальством сравнивал он свою нужду в молодости и теперешнее благосостояние. Теперь у него прекрасный дом в Мадриде, дорогая обстановка, предметы искусства, ливрейные слуги, к нему приходят знатные друзья — и он даже не всегда их пускает; у него великолепный выезд, золоченая берлина в английском стиле — в Мадриде таких всего три. Да, эта карета, эта карроса была гордостью Гойи; содержание выезда, особенно лошадей, в Мадриде обходилось дорого, но Гойя не останавливался перед тратами, дело стоило того. И хотя во время траура это и не подобало, он все же повез друга прокатиться на Прадо.
