Южный Волок был взят быстро и почти без потерь. Несколько жителей сопротивлялись и убили четверых воинов, да двое погибло от рук ночных убийц у северных ворот. Виновных казнили, а заодно и их начальника.
Хуже было то, что через северные ворота кто-то успел уйти. Наверняка гонец повез известие на север. Из-за этого пришлось ускориться, а главное, это значило, что время милосердия позади. Отныне все, кто будет мешать продвижению войска — враги и должны быть убиты.
Две лиги по дороге волока преодолели за сутки, опять же помогли дожди, изгнав главного врага путников в этих краях — жару. К стенам Западного Волока подошли следующей ночью, а мрак и шум воды позволили сделать это незаметно. Ворота были не заперты — видимо, гонец не доехал сюда; стража была мгновенно обезврежена, и дальше повторилось все, что уже происходило вчера. В этот раз потерь не было вовсе.
К полудню,когда ливень ушел дальше на северо-восток, оставив за собой легкую морось и низкие серые облака, выяснилась новая беда: кораблей было недостаточно. В гавани стояли несколько десятков небольших купеческих галер и всего три серьезных грузовика.
Это было прискорбно. Ведь это значило, что на север отправится далеко не все освободительное войско.
Погрузку начали сразу же. За борт полетели товары и матросы, и вскоре первые корабли уже отшвартовывались. Перегруженные, они едва не черпали воду бортами. Если будет шторм, даже самый легкий, они рискуют затонуть. Но делать было нечего, на счету была каждая минута, ведь на нашей стороне внезапность.
— Неа?
— Хайнрик?
— Как… что ты здесь делаешь?
— Мне одиноко, Хайнрик. Я совсем одна, — она поежилась. — Мне холодно и страшно.
Он протянул руку навстречу ей, приглашая в освещенный круг. Неа сделала шаг, другой, но встала, словно упершись в невидимую стену.
— Мне нельзя к тебе. Ты знаешь.
— Неа, я…
— Защити ее.
— Что?
— Нашу дочь.
— Алов? Но что…
— Будет война, Хайнрик. Страшная война. Страшнее Великой. Много людей умрет. Слишком много.
— Но я готов к войне. Наши войска сильны, а стены неприступны. Никакая сила…
— Ты многого не видишь, Хайнрик. Не хочешь видеть. Опять, как тогда.
— Неа, не надо…
— Послушай меня хоть раз. Отсюда мне видно больше, чем из твоей башни.
— Что ты видишь?
— Бурю. Гроза придет с юга, а с севера ледяной дождь. Взошла кровавая луна, ее свет отравляет. Он уже поразил всех, и никто не спасется. Маска падает наземь и разбивается, открывая оскал смерти. Он страшен, и он пожирает ее… нашу дочь.
Он увидел все это, словно наяву.
— Что это значит?
— Ты не видишь, опять не видишь. Почему ты так слеп?
— Но я правда не понимаю. Это какие-то пророчества…
— Мне пора, Хайнрик. Ты все поймешь сам, и пусть боги позволят тебе понять раньше, чем будет поздно.
Она отступила от огня, растворяясь в полумраке.
— Неа!
— Да?
— Прости меня! Прости за то, что не был с тобой, когда был нужен тебе! Я не знал, что все обернется вот так! Что все настолько серьезно!
— Ты должен простить себя сам, Хайнрик, — ее голос уже затихал вдалеке. — Не я виню тебя. Это ты не можешь избавиться от чувства вины. Прости себя…
Она исчезла в густом сумраке.
— Защити ее, — последние слова он едва услышал, просыпаясь.
Голова болела нещадно, а за окном уже рассвело.
После завтрака явился Исмарк, и его лицо прямо сочилось довольством. Он разве что не подпрыгивал от нетерпения.
— Ваше величество! Она вернулась… ваша дочь! Ромелия дала нам легион. Две тысячи воинов прибыли вместе с ней кораблями, остальные идут сушей и прибудут со дня на день.
— Алов здесь?
Как она изменилась! А ведь прошла всего какая-то неделя. Это уже не та милая девчушка, которая уезжала на «Летучей рыбе». Она стала твердой, как камень и холодной, как лед. Неа. Алов теперь совсем как ты, она превзошла тебя.
— Отец! — она обняла его, прижалась к плечу, но тут же отстранилась, словно устыдившись внезапного порыва. — Я сделала, как ты велел. Легион у нас.
Писец вбежал в комнату и прошептал что-то на ухо Исмарку. Улыбка мгновенно улетучилась с его лица, которое сразу оплыло и посерело.
— Ваше величество!
Буря.
— Десятиречье. Ротберг занял Акротиры. Два дня пути до столицы.
Северный ветер. Вот оно.
Начать разговор с ханом стоило чудовищных усилий. Ан-Надм даже удивился, насколько он боится предстоящей беседы. Да ведь не беседы я боюсь, а того, что может отчудить хан по ее результатам. Он ведь вспыльчив, как сухая трава: чуть искра — и вся степь занимается в минуты.
Хан ел, но как-то лихорадочно, будто был бедняком и до того неделю голодал. Лицо его не выражало ничего, взгляд был направлен в стену. Хан думал, и ан-Надм решил не начинать разговора первым. Однако время тянулось, близился конец трапезы, а хан все молчал.
— Мудрейший, — ан-Надм заговорил, выждав удобный момент во время перемены блюд. — Что стесняет думы твои? Отчего ты печален сегодня?
— Печален? — хан отставил кубок, выточенный из перекрученного рога дикого козла из недждских гор. — Да, печаль и скорбь преисполняют меня. Грядут страшные дни и кровь, и она будет на мне. На мне! Меня будут вспоминать не как Озмака Миролюбивого, или Озмака Благословенного, или Озмака Мудрого, нет! Меня впишут в летописи как Озмака Кровавого!
— О мудрейший, — ан-Надм спрятал глаза и взялся за край стола двумя руками, изображая смущение. — Все происходит по воле Создателя. Иногда он заставляет нас свернуть с пути, иногда заставляет блуждать во тьме в поисках выхода. Мы не властны изменить судьбу, которую он приготовил для нас…
Хан уставился на него чуть ли не с ненавистью.
— От Абу-Вафика я бы это стерпел, но ты! Что за проповеди?!
Ан-Надм склонил голову.
— Я лишь хотел сказать тебе, о мудрейший, что такова доля правителя. Есть время добра, и есть время жестокости. Иногда нужно отсечь зараженную руку, чтобы сохранить тело… Или пожертвовать свое дитя, чтобы тысячи чужих остались жить, — он быстро взглянул на хана из-под бровей.
Непонимание, смешанное с беспокойством, отразилось на лице правителя.
— Ты что-то излишне витиеват сегодня, — сказал он погодя. — Не пойму никак, к чему ты клонишь.
Была-не была.
— Озхан, о блистательнейший, я хочу поговорить о нем.
Вот! Тень, промелькнувшая в глазах хана, исчезла мгновенно, — неужели он?
— Озхан? Что… ты выяснил что-то новое?
— Как сказать, о мудрейший, как сказать. Видишь ли. Коварный убийца — ведь нет сомнений в коварстве вероломного Гюля! — разбил голову твоему сыну и оставил его истекать кровью. Но не будь Гюля — Озхан все равно был бы мертв.
— Все равно? Да что ты такое…
— Он был отравлен! — ан-Надм понял, что перебил хана, и затараторил, испугавшись, — Отравлен смертельно. Он не дожил бы до нынешнего дня. Зло притаилось во дворце, о мудрейший! Убийца прячется за углом, а мы даже не знаем, кто он, ибо он не оставил следов…
На лице хана застыла мраморная маска безразличия, но ан-Надм знал, что это напускное. Лишь на краткий миг изнутри прорвались эмоции, заставив задрожать мускулы у глаз и вокруг рта. Хан боролся с собой. Эх, знать бы, что за думы сейчас носятся у него в голове.
Озмак встал и отошел от стола.
— Ты… У тебя есть мысли, кто он? — речь хана был тиха и выверена — признак осторожности.
— Да, — признался ан-Надм. — Три. И ни одна из них мне не по нраву.
— Говори.
— Во-первых, это повар… Фуркан Бузоглу. Тот, которого тоже отравили.
— Повар?
— Хм… да. Он уже мертв, и узнать ничего не получится. Но ведь только у него была возможность незаметно подсыпать яд наследнику в пищу.
— Я не верю в это, — сказал хан.
— Это мудро. Я тоже невысоко ценю эту версию, — учтиво согласился вазир. — Второй — это сам Гюль. Да-да, — он даже кивнул для верности, увидев сомнение в глазах Озмака. — Гюль убил твоего сына, да. Но ведь может быть, он изначально хотел отравить его. Он для чего-то покупал яд в аптеке в квартале лотосов, — по лицу хана скользнула тень испуга. — Возможно, он не рассчитал дозу, наследник остался жив, и злодею пришлось довершить свое черное дело таким варварским способом.
— Возможно, Гюль был злодеем, но он не был глупцом, — покачал головой хан. — Он всегда действовал наверняка. Он бы не стал полагаться на яд, не будучи в нем полностью уверенным. К тому же он был сторонником простых и прямолинейных действий. Убийство канделябром похоже на него, а яд — яд оставьте более изощренным умам.
— Как скажешь, о мудрейший.
Повисло молчание. Хорошо, что я не рассказал ему о том, что Гюль прятался под кроватью наследника. Хан бы прицепился к этому, начались бы вопросы — а зачем он прятался, а от кого, а может, этот кто-то и был убийцей, а кто это мог быть — и основная версия рассыпалась бы. Пусть лучше все остается как есть, по крайней мере пока.
