О чём же эта книга? Перед нами роман-провидение и концепция жизни в глубокой гармонии с природой и культурой, жизни, открытой тайне мироздания, трудолюбивой, а главное, лишённой низкого страха. Страху в человеке и страху конкретно в себе Э. Юнгер посвящает не одну страницу и не один момент своих размышлений. По мысли автора, человеку, чтобы приблизиться к свободе, нужно освободиться от страха. Не то, чтобы Юнгер не понимал физическую, даже мистическую природу страха, но он ищет ценности и приоритеты, способные выйти для человека на первое место, тем самым отодвинув страх. «Голый страх, — пишет Юнгер, — всегда призывает ужасную кару. Тот, кто убегает, словно приглашает к преследованию; а человек, замысливший что-то недоброе, сразу бросается на свою жертву, стоит ему заметить малейшие признаки страха. /…/ Как люди, мы несём на себе некую печать суверенности, сломать каковую непросто, если только мы сами её не повредим. Следует только, подобно Марию, знать, что ты неприкосновенен».[60]
Так бесстрашно ведёт себя главный герой и его брат, несколько иного свойства смелость князя Сунмира и «мавританца» Бракмара, а также дикая отвага старого Беловара. У последнего кровная месть, узы клана и пастушья вольность диктуют ему образ действий. В князе же, судьбу которого в реальности повторил казнённый режимом в 1944 г. Адам фон Тротт цу Зольц, говорит голос древнего рода, а в Бракмаре — рационалистическая позиция «мавританства».[61] Автор называет «мавританство» орденом и, работая над книгой, старается выразить на бумаге то, что он хорошо чувствовал в душе.
«Королева змей». Мои сегодняшние наброски о мавританцах, меня не удовлетворяют; в моём воображении этот орден живёт отчётливее, чем в изложении. Показать, как в пору упадка, когда скапливается масса затхлой материи, рационализм становится самым твёрдым принципом. За тем, когда вокруг доктрины аморальной техничности образуется кружок, злой дух притягивает автохтонные силы, чтобы вернуть себе прежнюю власть, тоска по которой всегда ведь живёт на дне их сердец. Так в современной России просвечивает старая царская Россия. Таков и Старший лесничий; в подобных фигурах нигилизм находит своего хозяина. Впрочем, в отношении Петра Степановича к Ставрогину ситуация кажется перевёрнутой: техник пытается заключить союз с автохтоном, ощущая у себя недостаток легитимной силы.
Описывая отношения такого рода, лучше всего, конечно, целиком положиться на продуктивную фантазию, но делу в любом случае не повредит, если детально проработать их конструкцию. Впрочем, следует избегать того, чтобы рассказ при обретал чисто аллегорический характер. Он должен, совершенно вне временной соотнесённости, уметь жить исходя из собственной сути, и даже хорошо, если останутся тёмные места, которые порой не под силу объяснить даже самому автору, именно они, как я со временем понял, нередко являются залогом позднейшего плодородия. Так, характер Старшего лесничего, когда он привиделся мне в одну из ненастных ночей в Гарце, представлялся мне ещё тёмным; а уже сегодня я вижу, что те черты, отмеченные в нём тогда, не лишены смысла даже в более широком контексте».[62]
Эрнст Юнгер перенёс развитие описываемых событий в один из тех «идеальных ландшафтов», которые встречаются нам также в других книгах: «Гелиополис»[63] или «Оймесвиль». Своеобразное безвременье и географическая неопределённость — береговая полоса Большой Лагуны — это композиция из средиземноморских и алеманских видов ландшафта является не только стилевым средством избегающего оценок повествования, но и выражением неисторического понимания Юнгером истории. Но, скажем, Пабло Пикассо заинтересовал реальный прототип ландшафта, когда в июле 1942 г. Юнгер навестил художника в его парижской мастерской: «Во второй половине дня у Пикассо. /…/ Среди картин, стоявших там, мне понравились два простых женских портрета и потом, прежде всего, фрагмент морского побережья, который, чем дольше я вглядывался в него, тем ярче и интенсивнее расцветал красными и жёлтыми тонами. Рассматривая его, мы вели беседу о рисовании и писании по памяти. Пикассо осведомился при этом о том реальном ландшафте, который следовало бы искать за ландшафтом в «Мраморных утёсах».[64]
В борьбе неизвестных властей из лесов и болот с ориентированными на традицию и отточенно-утончёнными силами Кампаньи и Лагуны отражается контрмодель мифического естествознания, в которой всегда по-новому («история в сжатом виде») повторяет себя исконный образец. Изображённый Юнгером в великолепно-ужасных картинах красочный закат цветущей старой культуры в ретроспективном взгляде и с большой внутренней и пространственной дистанции должен был спровоцировать внимательного современника хотя бы уж потому, что на хвастливые реляции властей о незыблемости их могущества он отвечал сентенцией Гераклита: «Человеческий порядок подобен космосу в том, что время от времени он, чтобы возродиться по-новому, должен погружаться в огонь».
Перед тёмными кулисами формирующейся тирании Эрнст Юнгер изображает отшельническое, живущее в согласии с природой существование. С братом Ото, реальным прототипом которого был Фридрих Георг Юнгер, описателем ботаники, натурфилософом и поэтом, рассказчик противостоит лемурным бандам Старшего лесничего. По мере распространения ужаса оба брата углубляются в написание иероглифов природы, в поиски её языка, причём отец Лампрос приобщает их к метафизическому тайному знанию. Как тип монаха, занимающегося ботаническими исследованиями в близлежащем монастыре Марии Лунарис, он напоминает фигуру мага Нигромонтануса из появившегося чуть раньше сюрреалистического дневника Юнгера «Авантюрное сердце». То, как он с помощью специальной оптики мог «стереоскопическим взглядом» проникать под поверхность и в глубь явлений. Созерцательное познание неизменной массы природы и космоса, которая выражается в симметрии флоры и кристаллов, вызывает то часто заклинаемое «веселье», которое формирует атмосферный фон книги. Важную роль в сохранении внутренней стойкости играет каждодневный упорный труд. И здесь уместно, на наш взгляд, вспомнить слова Льва Толстого из «Анны Карениной»: «Бог дал день, бог дал силы. И день и силы посвящены труду, и в нём самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда? Это соображения посторонние и ничтожные».
Ясное превосходство наблюдателя, каким в «Мраморных утёсах» идеализирует его Эрнст Юнгер и которое он уже через несколько лет — как офицер и автор дневниковых «Излучений» — докажет на собственном примере в занятом Париже, жизненно важно, потому что в эпицентре террора истории оно превращает время в безвременность, ведущую к трансцендентности. Сегодня, вопреки вездесущему экологическому сознанию, платоновский мир представлений Эрнста Юнгера должен казаться радикально устаревшим. Хотя на самом деле — это единственный способ сохранить достоинство. «Мы обосновались здесь, — говорится на одной из страниц романа, — планируя фундаментальным образом заниматься растениеводством, и поэтому начали с издавна зарекомендовавшего себя упорядочивания духа благодаря дыханию и питанию. Как все вещи на этой Земле, растения тоже хотят что-то сказать нам, но нужно ясное сознание, чтобы понять их язык. Хотя в их прорастании, цветении и угасании кроется иллюзия, которой не избежит ничто сотворённое, следует всё же очень хорошо прочувствовать то, что неизменно заключено в ларце внешнего облика. Искусство умения так заострять свой взгляд брат Ото называл «отсасыванием времени» — даже если он имел в виду, что абсолютная пустота по эту сторону смерти недостижима». Как никакой другой автор XX столетия Эрнст Юнгер всю жизнь художественно описывал феномены природы, пытаясь расшифровать её тайный язык. Своими природными медитациями («Семьдесят минуло»[65]), но прежде всего, конечно, книгой о жуках «Субтильные охоты»[66] (во второй половине двадцатых годов Юнгер изучал энтомологию в Лейпциге и Неаполе), он открыл мир чудес, который давно исчез для современного человека.
Тут следует коснуться ещё одного немаловажного вопроса. Уве Вольфф справедливо указал на «поэтическую теологию» Юнгера: «Авторство Эрнста Юнгера прочно религиозно. Он понимает поэзию как молитву, как исполненный благодарности ответ на воспринятые из природы знаки Божественного автора, ответ на Радостное послание, которое дарится безвозмездно». В «Мраморных утёсах» эта поэтическая теология впервые развивается эпически, одновременно оказываясь пригодной там, где происходит столкновение между желанием смысла натурфилософа и миром ужаса Старшего лесничего. Читатель сам найдёт на страницах романа детальное описание этого столкновения. Нас же интересует формирование указанной теологии, без которой, по мысли автора, немыслимо понимание мироздания. С размышлениями подобного свойства мы будем сталкиваться почти во всех произведениях Эрнста Юнгера. 27 апреля 1971 года он записал в своём дневнике:
