Заденет это и ее самое — ведь пенсион ей будет выплачивать завод. Придворный советник, конечно, позаботится об этом, передавая завод новому управляющему, и тогда ей останется только желать, чтобы у них все получилось. Своя рубашка ближе к телу, гласит другая древняя пословица. Бисгорд был прав, когда говорил, что научиться познавать себя — весьма трудное дело.
Платье Дортеи еще хранило запах табачного дыма, и это напомнило ей, что у нее нет времени сидеть здесь в раздумьях. Она живо составила на поднос графины и бокалы… Только что она вместе с мадам Хаусс, Матильдой и ее будущим мужем обошли дом, который и раньше был им хорошо знаком, однако теперь они осматривали его с новым интересом. Хаусс тем временем побывал в конторе завода и посетил усадебные постройки. Эстен Нимуен сказал, что намерен сам вести хозяйство в Бруволде, Ос же он сдаст в аренду своему родственнику.
Дортея надеялась, что по ее лицу ничего не было заметно. Ведь она и раньше знала, что на свете не так уж много истинно благородных и возвышенных натур. Ей жилось легко с тех пор, как она вышла замуж за Йоргена. Все просто, пока добродетель, долг и желания не противоречат друг другу. Теперь она чувствовала, что в ее душе возникают неблагородные порывы, порывы, которые следовало подавлять, чтобы поступать так, как следует.
Отблеск заката позолотил небо на севере и вспыхнул теплым золотым отблеском в спальне, где Дортея кормила Рикке кашей, а Бертель раздевался, стоя перед большой кроватью с пологом. Теперь она брала Рикке на ночь к себе, чтобы не спать одной, а нынче ночью с ними должен был спать и Бертель, потому что старшие мальчики ушли на охоту.
В этой части дома было почти не слышно, если кто-то приезжал в усадьбу, — на лай собак Дортея часто не обращала внимания. Поэтому она вздрогнула, когда дверь отворилась и на пороге появился ее брат Уле Хогенсен.
До чего же он красивый, подумала она, обрадовавшись брату. Вечерний свет падал на его свежее, румяное лицо и статную фигуру. Надо же, что именно в этот вечер к ней приехал человек, который был ей таким родным!
— Уле, дорогой, как ты попал в наши края? Я так рада видеть тебя!
— Я тоже. Ты, верно, ждала, что я приеду раньше и помогу тебе… Вишь, как оно все случилось…
— Твой отец был у меня, даже два раза. Садись, садись. Бертель, сбегай, пожалуйста, к Рагнхильд и попроси ее принести пива для дяди Уле… Нет, Уле, если уж даже ленсман ничего не смог сделать… Но как поживает maman?
— Это все так. А матушка, что матушка, у нее сейчас дел невпроворот, готовится к приему гостей. Я сам только что из Христиании. Везу всякую всячину… Нет-нет, я не хотел доставлять тебе лишние хлопоты…
— Чепуха, Уле, ты должен поесть. От чашечки чая ты в любом случае не откажешься, я знаю, ты любишь чай.
Уле снял шапку и положил ее на пол между ногами; Дортея не могла удержаться и, проходя мимо со скатертью, слегка коснулась его плеча. Она знала, что ее нежность всегда смущала его, — Уле был истинный крестьянин. А их мать вряд ли могла изменить его привычки в этом отношении — она никогда не была щедра на ласку к своим детям. Но Дортее так хотелось коснуться золотистых волос Уле, обрамлявших его красивое молодое лицо и падавших на воротник.
— Я знаю, ты не откажешься от глазуньи, сейчас тебе ее приготовят! — В свое время maman всегда жадничала, когда дело касалось яиц.
Красивый, славный мальчик! Расспрашивать его было бесполезно, если он намеревался что-то сказать ей, нужно было дать ему время. Дортея только спросила, подсохла ли уже дорога, можно ли проехать на повозке. Неужели он ездил один, без спутников? Она знала, что крестьяне обычно собирались группами, когда ездили в столицу. Но Уле засмеялся — нет, нынче ему некогда ждать, покуда установятся дороги, он ездил один.
— А вот отсюда мне бы хотелось забрать с собой своих родичей…
— Ты имеешь в виду Вильхельма и Клауса? Но, Уле, дорогой, они не могут сейчас ехать на свадьбу. Что скажут люди, если я разрешу своим сыновьям, которые носят траур, принять участие в пышной свадьбе, где будут танцы и всякое такое?
— Так ты что, и сама тоже не приедешь на свадьбу? — тихо спросил он.
Дортея отрицательно покачала головой.
— Послушай, твоим сыновьям не обязательно танцевать… Но мне хочется, чтобы они поехали с нами в церковь и сидели за столом рядом со мной. За это их никто не осудит. Да и ты можешь приехать и помочь матушке следить за приглашенной прислугой, что тут такого. С ее стороны у меня нет никого, кроме тебя и твоих ребятишек.
— О, Уле, поверь, мне бы очень этого хотелось. И мальчики так радовались твоей свадьбе! Я мечтала присутствовать в церкви, когда ты будешь стоять перед алтарем со своей Ингебьёрг, чтобы молить Небеса благословить ваш союз. Мне Даббелстеен говорил, что она очень красивая…
Уле сразу смутился:
— По мне, так красивая… И добрая, и расторопная… Жаль, ты не можешь приехать, узнала б получше свою будущую невестку!
— Это все так, Уле. Тем более неизвестно, когда еще я смогу с ней познакомиться, если не этой весной. Ты ведь понимаешь, что в скором времени нам придется покинуть Бруволд.
— Так-то оно так. Только, по-моему, тебе еще рано думать об этом. Муж твой еще даже не найден. Они не могут поставить никого на его место, пока не убедятся, что он умер. А потому должны разрешить вам остаться здесь до того времени…
Рагнхильд принесла еду, и Дортея налила брату из графина рюмку водки.
— Прошу, Уле. Ты, верно, устал с дороги и проголодался. Ешь, дружок… — Угощая брата, Дортея рассказала ему о визите присяжного поверенного Хаусса.
Водка развязала Уле язык. Он высказал чистосердечное мнение о присяжном поверенном и назвал его поведение низким.
— Ах, милый братец, разве не естественно, что человек преследует свои интересы и интересы своего будущего зятя? Хотя его поступок и выдает некое, я бы сказала, отсутствие деликатности, чего раньше мы с Теструпом в нем даже не предполагали. Как бы там ни было, я не позволю ему взять к себе всех моих слуг, что же касается обстановки и других вещей, с которыми мне придется расстаться… Ведь их будут оценивать люди, которые находятся в зависимости от присяжного поверенного или боятся оказаться в зависимости от него… Каково твое мнение, не лучше ли мне воздержаться от аукциона перед отъездом отсюда?
Никто из них не подумал, что Бертель еще не спит и слышит их разговор, — за пологом широкой кровати раздался детский плач. Дортея бросилась туда.
— Тише, тише, мой ангел, ты разбудишь Рикке… Не плачь, мой сыночек! — Она села на край кровати и прижала к себе Бертеля, он обхватил руками талию матери и спрятал лицо в ее юбках, которые почти совсем заглушили его рыдания.
Уле Хогенсен отложил нож и вилку. С выражением участия на лице он ждал, когда мальчик успокоится.
— Дортея, на мой взгляд, самое умное спросить совета у моего отца. Я-то полагаю, что ты еще не можешь устроить в Бруволде аукцион, поначалу нужно получить бумагу от властей, что твоего мужа нет уже так долго, что теперь они разрешают тебе одной распоряжаться вашим общим имуществом. Боюсь, придется выправлять сначала разные бумаги. Одной тебе это не под силу. Но отец все сделает, чтобы помочь. Подумай об этом. Хочешь, он приедет сюда, а хочешь, сама приезжай к нам в Люнде…
— Нет, маменька, нет! — раздался душераздирающий крик Бертеля. — Вы не должны этого делать!..
— Чего я не должна делать, мой мальчик? Ленсман Люнде мой добрый отчим, он все устроит так, чтобы нам было лучше.
— Не выправляйте бумаг! — рыдал Бертель. — Не делайте этого, маменька! Если вы это сделаете, все поймут, что папенька уже умер!
Дортея прижала Бертеля к себе:
— Дитя мое! Неужели ты думаешь, что, будь папенька жив, он заставил бы нас так долго мучиться в неизвестности? Он не допустил бы такого…
Тыльной стороной ладони Бертель размазал по лицу слезы и внимательно поглядел на мать.
— Нет. Не допустил бы, — повторил он, и что-то в этих словах как будто успокоило его.
У Дортеи мелькнула догадка: неужели Бертель слышал какие-то разговоры и предположения?.. Вокруг носилось столько слухов — не могло не носиться — относительно таинственного исчезновения управляющего. Что за непонятная летаргия сковала ее, если‘ она не подумала об этом раньше? Дортея ласково погладила Бертеля по мокрой от слез щеке.
— Мой умный мальчик! Мы не должны падать духом! Добрый Боженька не забывает о сиротах, ты же знаешь, — бессильно проговорила она. О, как трудно ей было самой примириться с тем, что пути Господни неисповедимы!
— Вы хотите все продать, маменька? Все, и Юнкера, и Снерлу, и старика Гнедого, и всех других лошадей, и овечку Элисабет, и моего теленка, и все, все?..
— Нет, нет, успокойся, дитя. Ведь ты слышал, что сказал дядя Уле: это произойдет не сегодня и не завтра. — Дортея повернулась к брату, который со смущенным сочувствием слушал жалобные слова мальчика: — Видишь, Уле?.. Не думай, будто я не ценю участия и желания твоего батюшки помочь мне, которые он выказал, когда был здесь. Но maman… ее здоровье уже не то, что было. А теперь она занята приготовлениями к свадьбе. Не думаю, что сейчас подходящее время обременять ее моими заботами.
