Прошло еще сколько-то времени, вероятно, шел уже третий час, и тут Финн выразил желание искупаться. Лефти перед тем говорил с Дэйвом, а ко мне только начало приходить второе дыхание. Ночь стояла безупречно теплая и тихая. Идея Финна нашла отклик у всех, кроме Дэйва. Мы стали обсуждать, куда пойти. До Серпантайна было далеко, до Риджентс-парка тоже, а в районе Сент-Джеймс-парка всегда слишком много полиции. Сам собой напрашивался вывод — искупаться в Темзе.
— Вас унесет отливом, — сказал Дэйв.
— Не унесет, если поймать нужный момент, — сказал Финн. Это было гениально. Но когда настанет нужный момент?
— Сейчас посмотрим, у меня записано, — сказал Лефти. Мы окружили его тесным кольцом, и он зажег спичку. — Высшая точка прилива у Лондонского моста — два пятьдесят восемь. В самый раз! — В следующую минуту мы уже лезли через стену. — Берегись полиции, — сказал Лефти. — Они подумают, что мы идем грабить склад. Если увидите полисмена, притворитесь пьяными.
Без этого совета мы, в сущности, могли обойтись.
Мы стали пересекать озаренный луной пустырь, где раньше проходила Файфут-лейн, где множество скорбных надписей на щитах в развалинах Сити обозначают места стоявших здесь церквей и кабаков. Мимо одинокой башни святого Николая мы выбрались на Аппер-Темз-стрит. Не слышно было ни звука — ни шагов, ни колокольного звона. Мы старались ступать бесшумно. Из освещенного пространства мы свернули в темный лабиринт переулков и разрушенных складов, где громоздились кучи каких-то непонятных предметов. Обрывки газет, которыми были усеяны улицы, застыли в полном безветрии. Редкие фонари то выхватывали из мрака кусок обвалившейся кирпичной стены, то отбрасывали на тротуар тень кошки. Наконец какая-то улица, темная и глубокая, как колодец, уперлась в каменный парапет, а за ним, у подножия нескольких ступеней, опять была луна, теперь расплескавшаяся по реке. Мы перелезли через парапет и немного постояли на ступенях, чувствуя, как вода лижет нам подошвы.
Справа и слева от нас в воду выдавались стены складов, заслоняя вид и отгораживая заливчик, где река подходила к нам вся в грязной пене и обломках досок, полная до краев, в самом сердце Лондона. Пахло гнилью. Финн стал разуваться. Человека, который видел Лиффи, ни одна грязная река уже не отпугнет.
— Поаккуратнее, — сказал Лефти. — Пригнитесь, тогда с улицы не видно. Не говорите громко, не ныряйте. Тут, возможно, рыщет речная полиция. — Он стянул рубашку.
Я посмотрел на Дэйва.
— Будешь купаться?
— Конечно, нет! По-моему, вы все с ума сошли. — Он сел, прислонясь к парапету.
Сердце у меня колотилось. Я тоже стал раздеваться. Финн, голый и бледный, уже ступил в воду. Он медленно спустился по ступенькам, отодвигая ногой плавучий мусор. Вода дошла ему до колен, до бедер, и вот уже он, тихо плеснув, поплыл прочь от берега, и дерево застучало о камень от набежавших крошечных волн.
— И шумит же он, черт возьми, — сказал Лефти.
В животе у меня было холодно, пробирала дрожь. Я стянул с себя последнее. Лефти меня опередил.
— Только тихо, — сказал он. — За это я не желаю угодить в полицию.
Мы улыбнулись друг другу в темноте. Он повернулся к реке и стал неуклюже спускаться, постепенно уходя в черную воду. Ночной воздух коснулся моего тела прикосновением не холодным и не теплым, а только очень мягким и неожиданным. Кровь загудела во мне лихорадочными толчками. Без единого звука Лефти последовал за Финном. Вода сжала мои лодыжки холодными тисками. Спускаясь, я видел краешком глаза Дэйва — он высился надо мной, как монумент. Потом вода обняла меня за шею, и я понесся на простор реки.
Небо развернулось надо мной, как знамя, усыпанное звездами и выбеленное луной. Позади меня черные корпуса барж отбрасывали в воду густую тень; на том берегу, еле видные, тянулись ввысь темные башни и шпили. Я плыл и плыл. Темза казалась невероятно широкой; поворачивая голову вправо и влево, я видел то темные заводи под Блекфрайерским мостом, то быки Саутуоркского моста, поблескивающие в свете луны. Вся водная гладь переливалась и мерцала. Я поискал глазами Финна и Лефти и вскоре увидел неподалеку от себя их головы, подпрыгивающие над водой. Они приблизились ко мне, и мы поплыли рядом. На редкость удачно мы поймали время между приливом и отливом — течение совершенно не чувствовалось.
Из нас троих я, несомненно, был лучшим пловцом. Финн плавает быстро, но некрасиво — тратит много сил на лишние движения, слишком перекатывается с боку на бок. У Лефти движения были четкие, но недостаточно сильные. Я видел, что он скоро устанет. Я плаваю отлично, весь отдаюсь воде, кролем могу плыть сколько угодно. Плавание сродни дзюдо. И то и другое искусство зиждется на умении отрешиться от тупой и боязливой приверженности к вертикальному положению. И то и другое предполагает участие всех мускулов. И то и другое при многообразной физической нагрузке требует отказа от любого ненужного движения. И то и другое динамично, как вода, находящая сотни путей, чтобы достичь единого уровня. А когда научишься владеть своим телом и преодолеешь страх перед падением, глубоко заложенный в сознании человека, тогда уже легко, во всяком случае много легче, достигнуть совершенства и в других «физических» искусствах. Я, например, хорошо танцую и очень прилично играю в теннис. Если бы что-нибудь могло утешить меня за малый рост, это служило бы мне утешением.
Финн и Лефти уже повернули назад, к лестнице. Я подплыл к какой-то барже, ухватился за канат и, откинув голову, полежал неподвижно, глядя на панораму черно-синего неба и серебристо-черной воды и дожидаясь, когда хлынет в меня тишина. Потом вылез по канату из воды и повисел, обняв его, как белый червяк. Потом бесшумно, на одних руках, снова опустился в реку. Коснувшись ногами воды, я почувствовал, что их легонько, но упорно тянет вбок. Начинался отлив. Я быстро поплыл к лестнице.
Финн и Лефти одевались, давясь от сдерживаемого смеха. Я к ним присоединился. Разрядилось какое-то напряжение, совершился обряд. Нам хотелось кричать, тузить друг друга. Но шуметь было нельзя, и вся наша энергия ушла в смех. Одевшись, я почувствовал, что мне тепло, что я почти трезв и голоден как волк. Я пошарил в карманах плаща и нашел печенье и паштет, которые стянул у Сэди. Их встретили немыми изъявлениями восторга. Мы уселись на лестнице, которая становилась все длиннее, по мере того как вода отступала, оставляя у наших ног сломанные корзины и ящики, пустые жестянки и всякий мусор. Я вскрыл банки с паштетом перочинным ножом и раздал печенье. У всех, кроме меня, еще оставалось в бутылках немного бренди, но Дэйв сказал, что с него хватит, и передал свои права мне. Лефти заявил, что ему скоро нужно уходить, потому что утром одно из отделений партии переезжает в новое помещение. Он предложил остатки своей бутылки Финну, тот не отказался. Мы весело закусили, передавая банки по кругу. Бренди пробежало по моим внутренностям, как божественный огонь, и разогнало кровь до скорости света.
Что было потом, я помню смутно. Остаток ночи проступает отдельными пятнами из тумана, окутавшего мою память. Лефти ушел после того, как мы поклялись друг другу в вечной дружбе и я обязался посвятить себя социалистическим исследованиям. У меня состоялась долгая сентиментальная беседа с Дэйвом, о чем — не помню, может быть, о судьбах Европы. Финн, опьяневший еще больше, чем я, куда-то затерялся. Когда мы уходили, он лежал ногами в воде. Немного погодя Дэйву вспомнилось, что как будто в воде была его голова, а не ноги, и мы вернулись проверить, но Финна не нашли. Проходя пустынными улицами под бледнеющим небом, я словно слышал какой-то странный звук — может быть, то звонили вдали колокола святой Марии, и святого Леонарда, и святого Ведаста, святой Анны, святого Николая, святого Иоанна-Захарии. Наступающий день запустил длинную руку в гущу ночи. Неожиданно быстро наступил туманный рассвет, и, когда я допивал бренди возле святого Андрея-при-Гардеробе, над горизонтом уже протянулись ярко-зеленые полосы.
Дальше я помню, что мы пили кофе на Ковент-Гарденском рынке. Там очень рано открывается кофейная палатка для грузчиков, но в то утро никого, кроме нас, возле нее не было. Уже совсем рассвело. Мы стояли в той части рынка, где торгуют цветами. Оглядевшись по сторонам и увидев множество роз, я сейчас же вспомнил Анну. Я решил безотлагательно преподнести ей букет и сообщил об этом Дэйву. Мы пошли по аллее из огромных корзин с цветами. Народу было так мало, а цветов так много, что сам бог велел брать все, что приглянется. Я шел между двумя стенами роз, еще мокрых от ночной росы, и брал подряд белые, розовые, чайные. Из-за угла навстречу мне показался Дэйв, нагруженный пионами — махровыми шарами в алую крапинку. Мы объединили свои цветы в одну охапку. Поскольку не было причин на этом останавливаться, мы произвели опустошения в нескольких ящиках с фиалками и анемонами, а карманы набили анютиными глазками; рукава у нас намокли, мы задыхались от цветочной пыльцы. Подхватив свою добычу, мы выбрались за пределы рынка и, дойдя до Лонг-Эйкр, присели на каком-то пороге.
