остановиться здесь, если тебе по вкусу. Что скажешь? Мне это место нравится. Вода близко. И потом — вид. Холмики, как овечки…
Мишлина подняла глаза на Гильома. Какие иногда у него бывают забавные слова. Он повторил «овечки» и размашисто повел рукой, словно погладил холмы. Пейзаж залит розовым закатом, кругом нежные краски. Не охватить взглядом холмистого простора. Вдалеке гора, еще ярко освещенная солнцем. А здесь уже спускается вечер. Мишлина смертельно устала, но Гильом, видимо, этого и не замечает: он не понимает, насколько он сильнее ее. Тридцать пять километров не так уж много. Но ведь с поклажей. И в такую жару. Из Шаля они вышли после завтрака. Теперь обоих разморило, все на них мокрое от пота, хоть выжимай. Мишлина спустила лямки заплечного мешка и сбросила его. Она очень устала… — А ты не устал? — спросила она.
— Я? Ни капельки!
В доказательство он, не сгибаясь, освободился от своей шипи и, разбежавшись, перекувырнулся, опираясь о землю одной рукой. Раз, раз, и еще, и еще. — Ты меня загонял! — сказала Мишлина. Он рассмеялся. Какой измученный вид! Эх, уж эти женщины. Потом отвел от нее глаза и окинул довольным взглядом пейзаж. — Тут куда лучше, чем в гостинице. — Мишлина промолчала. Ей в гостинице очень понравилось: удобная постель, вода проведена прямо в номер, так красиво сервирован завтрак. С удовольствием осталась бы там еще на одну ночь, но раз уж Гильом не захотел… Мишлина подошла, прижалась к мужу. Становилось свежо. Она разглядывала золотистые волоски на руках своего Гильома. Взяла руку, которая так запросто обошлась с холмами. Тяжелую, большую руку с синей татуировкой на указательном пальце. Ту, у которой нехватало сустава на безымянном. Поиграла ею. Нежно потрогала искалеченный палец.
— Этого, пожалуй, мало, — вздохнула она. — На войну все-таки возьмут…
— Ну, ясно. Что же ты думаешь, из-за одного суставчика так вот и освободят? Да я вовсе и не хочу. Если будет война, все пойдут…
— Но ты же не знаешь, с кем война… А вдруг воевать будут против Советов…
— Что ты еще выдумала! Глупость какая!.. У нас и границы-то общей нет. Да… война! Ох, опять будут продавать нас оптом и в розницу…
— А, право, у тебя большие лапы, — сказала Мишлина.
Он вдруг резко отдернул руку. Да что она нынче привязалась к его лапам. Руки, как полагается рабочему.
— Где уж нашему брату холить руки. Учителя — дело другое, — сердито проворчал он.
— Ты это про кого? Про Поля Дюма? — В голосе ее слышался упрек. Он передернул плечами, как всегда в минуты досады. Ну, конечно, про Поля Дюма. А не следовало бы. Поль ведь был раньше, когда они еще и не знали друг друга. Разве Мишлина упрекала его за девушек, какие у него были до нее? А все-таки… в прошлом году этот учитель возил ее в «Очаг молодежи»… Поганое дело — ревность. А вот не можешь спокойно думать об этом учителе… мюнхенец какой-то… Обидно быть не первым в жизни Миш-лины.
— Ты жалеешь, что вышла за рабочего, да? Руки у меня грубые, и говорить я не мастер… А вот такие штуки он умел, твой учитель?
На этот раз он сделал двойное сальто. Вот сумасшедший! Довольно беситься! Мало тебе еще? Вот и растянулся на земле. Она прыснула, как девчонка. Он закусил губу, а потом сказал: — Ты думаешь, много ребят из Рабочего спорта [55] умеют делать эту штуку? — Слова «Рабочий спорт» он произнес со строгим видом и, пошевелив бровями, опустил веки. Мишлина потянула его за ногу: — Да сядь ты… — они вместе покатились по траве. — Пусти меня, пусти, глупый! — Какие сильные у него руки!
Никак его нельзя было угомонить. Он стянул с себя рубашку и, громко распевая, побежал мыться к ручью. Мишлина смотрела на него. Как он не похож на Поля! По сравнению с ним Поль Дюма — кисейная барышня… ухаживает за собой, не то что Гильом. Неужели она жалеет о Поле?.. Нет, нисколько. Только вот почему было не остаться еще на одну ночь в гостинице? Провели бы вечер с Гайярами, пошли бы в театр… Но раз Гильому больше нравятся палатки…
— Вали сюда, давай палатку ставить…
Вот, даже не замечает, в каком она состоянии, как она устала. Не может этого понять. Слишком много сил у самого. А с Полем всегда бывало так, что он первый просил пощады и предлагал остановиться на отдых. И почему это сегодня ей все вспоминается Поль? Гильом, глупый, сам виноват — зачем о нем заговорил? Ей совсем и не хочется вспоминать о Поле.
Гильом энергично вколачивал колышки для палатки, затягивал узлы, ух-раз, ух-два! Мишлина распаковывала провизию. Коробка сардин, ветчина. — Будем разводить костер? — Гильом уже собирал валежник.
— Узнать бы все-таки, что делается…
— Ну вот. Опять тоскуешь по своим газетам.
— Слушай, Мишлина, не зли меня. Пойми, дела серьезные…
— Но ведь можно хоть раз в жизни отдохнуть по-настоящему. Позабыть обо всем, обо всех этих историях, о политике…
— Э, деточка! Политику забывай, не забывай, а уж она-то тебя не забудет, она о тебе помнит, будь покойна.
— А раз так, значит…
Они замолчали — нужно было достать котелок, чтобы вскипятить воду для кофе. Потом Мишлина сказала жалобным голоском:
— Ги, милый, ну хоть раз в жизни… Ведь у нас не было даже свадебного путешествия…
Это выражение, почерпнутое ею из романов, она произнесла патетически. Гильом презрительно свистнул:
— Свадебное путешествие? У рабочих свадебных путешествий не бывает. Не знаю, как оно там у господ учителей, а у нас все это проще. Помнишь?
Она отвернулась. Иногда он бывает груб.
— Оставь меня, наконец, в покое с Полем Дюма, — сказала она, решив рассердиться. Но он так мило стал просить прощения, а потом сказал совсем другим тоном, словно оправдываясь: — Видишь ли, чуднó слушать, когда говорят о свадебных путешествиях. Не знаю, как твои старики, но у меня отец и мать расхохотались бы, если б с ними об этом заговорили. Нет у рабочих свадебных путешествий. И откуда, спрашивается, у них, у богатых, взялась эта привычка? Почитаешь романы, так будто и нет другого способа начать семейную жизнь. В кино вот тоже все показывают свадебные путешествия. В Америке молодых осыпают рисом. Дикари… А мы что
