— Но ведь, говорят, вызывали старосту с двумя полицейскими?
Гонсало нетерпеливо пожал плечами.
— Старосту? Конечно, вызвали — после, чтобы оформить дело. Буян к тому времени уже убрался прочь, и порядком напуганный, можешь поверить. В результате «Башню» взял в аренду Перейра из Риозы.
Он рассказал об этой прекрасной сделке, заключенной за обедом, на веранде, между двумя бокалами молодого вина. Барроло был восхищен высокой арендной платой, похвалил Перейру. Хорошо бы Гонсало откопать где-нибудь второго такого хозяина и отдать ему «Трейшедо» — прекрасное, но запущенное имение.
Грасинья сидела на краешке канапе, вся окутанная своими прекрасными волосами, от которых пахло розмарином, — она только что мыла голову, — и любовалась братом.
— А как твой желудок? Ночные пирушки с Тито продолжаются по-прежнему?
— Тито свинья! — вскричал Гонсало. — На днях мы условились, что он придет ужинать в «Башню»; Роза зажарила на вертеле такого козленка — объедение!.. И что же? Он не явился! Предпочел какую-то оргию с фейерверком. На этой неделе он должен приехать в Оливейру… Да, кстати! Оказывается, Тито в большой дружбе с Саншесом Лусеной! Вы об этом когда-нибудь слыхали?
И он рассказал с забавными преувеличениями, как встретил советника у Святого родника, какой противной показалась ему красавица дона Ана и как нечаянно обнаружилось, что Тито — постоянный посетитель «Фейтозы».
Барроло припомнил, что однажды вечером, незадолго до Иванова дня, он видел Тито у подъезда «Фейтозы»: тот прогуливал на поводке белую болоночку…
— Только ты меня извини, братец, я не понимаю твоего отвращения к доне Ане… Черт подери! Великолепнейшая женщина! Какие бедра! Глазищи — ух! А бюст…
— Замолчи, развратник! — вскричал Гонсало. — Как ты смеешь в присутствии своей жены, живого воплощения всех прелестей, восхвалять этот кусок мяса!
Грасинья только смеялась, ни капельки не ревнуя; напротив, она вполне разделяла восхищение Жозе. И в самом деле, дона Ана так красива, так привлекательна!..
— Да, — согласился Гонсало, — красива, как бывает красива хорошая кобыла… Но как вспомню этот тягучий, сдавленный голос… Одна лорнетка чего стоит!.. А уж манеры… «Кавальейро может курить», «Кавальейро ошибается»!.. Нет, друзья мои, это ужасно!
Барроло стоял перед диваном, засунув руки в карманы куртки и покачиваясь на каблуках.
— Зелен виноград, сеньор дон Гонсало, зелен виноград!
Фидалго пронзил зятя свирепым взглядом:
— Я бы не соблазнился, если бы даже она стояла передо мной на коленях в одной сорочке и держала на подносе двести тысяч Саншесова золота!
Покраснев, как пион, Грасинья как бы с негодованием стукнула брата по плечу; тот кинулся к ней, инсценируя раскаяние:
— Дай-ка щечку, я поцелую тебя еще раз, чтобы очиститься от скверны! Ей-богу, при одном упоминании вашей доны Аны на ум приходят неприличные сцены… Ты спрашивала насчет желудка… Что ж, по-прежнему нехорошо! Уже несколько дней нестерпимо тянет под ложечкой — после того самого козленка, которого мы истребили вдвоем с пьяницей Мануэлом Дуарте. У тебя нет минеральной водички «Видаго»?.. Есть? Барролиньо, голубчик, будь ангелом, прикажи подать бутылку, да похолодней. И кстати спроси, вынули ли из коляски корзину и картонную коробку. Пусть отнесут в мою комнату. Только не развертывай, это сюрприз… Подожди! Попроси также, чтобы мне принесли горячей воды. Я должен переодеться… Пылища!
И когда Барроло, раскачиваясь из стороны в сторону и насвистывая, отправился исполнять поручение, Гонсало обратился к сестре, потирая руки:
— Вы оба чудесно выглядите! И живете как будто дружно? Право же, ты расцвела, окрепла. Я даже подумал, не ждать ли мне племянника. А Барроло сбросил вес; он уже не так неповоротлив, как прежде.
— Да, Жозе много гуляет, ездит верхом; перестал спать после обеда…
— А что прочие родичи? Как тетя Дрминда? Здоров ли выводок кузины Мендонсы? A что поделывает наш святой старец, падре Соейро?
— Он недавно перенес приступ ревматизма; ничего страшного… Теперь он уже здоров и все время пропадает в епископском дворце, в библиотеке… Кажется, он задумал написать книгу о наших епископах.
— Да, знаю, историю оливейранской епархии… А я тоже работаю, Грасинья! Пишу роман.
— Да?
— Небольшой роман, вернее, повесть, для «Анналов истории и литературы». Это журнал моего приятеля, Кастаньейро. В основе повести — эпизод из наших семейных хроник про некое деяние прапрапрадеда Труктезиндо.
— Как интересно! А что он совершил?
— Массу злодейств. Но красочных… А главное — Санта-Иренейская крепость в двенадцатом веке, во всем ее великолепии! Словом, я воссоздаю облик древней Португалии, и в частности древних Рамиресов. Тебе понравится… Никаких любовных мотивов, сплошные войны… Лишь мельком упоминается одна из наших прапрабабок, некая дона Менда… Я даже не уверен, что такая существовала на свете. Занятно, правда?.. Понимаешь, я намерен попробовать себя в политике, а для этого надо сначала напомнить о себе, завоевать известность…
Грасинья, улыбаясь, с обожанием смотрела на брата,
— Значит, ты нашел свою дорогу!.. А тетя Арминда все твердит, что ты должен посвятить себя дипломатии. Как раз на днях: «Наш Гонсалиньо, при его манерах, с его именем, прямо-таки создан быть послом в какой-нибудь хорошей стране!..»
Гонсало задумчиво поднялся с канапе, застегнул свой светлый сюртук.
— Знаешь, мне недавно пришла мысль… Возможно, она навеяна одним английским романом — очень интересным, советую тебе прочесть — о древних залежах драгоценных камней в Офире. Называется «Копи царя Соломона»*, Так я думаю, не поехать ли мне в Африку?
— О, Гонсало, что ты? В Африку?
Слуга принес на подносе две откупоренные бутылки «Видаго». Гонсало поспешно, пока не пропали пузырьки, наполнил огромный бокал резного хрусталя. А-а, что за прелесть!
Вернулся Барроло и доложил, что распоряжения сеньора Рамиреса выполнены,
— Отлично! Мы продолжим наш разговор за обедом, Грасинья. А теперь умыться, переменить белье, больше нельзя терпеть ни минуты, все тело зудит!
Барроло пошел вслед за шурином в его комнату — обитую кретоном канареечного цвета, самую просторную и светлую в особняке; балкон выходил в сад, одно окно на улицу Ткачих, другое в старый монастырский парк, Гонсало нетерпеливо сорвал с себя сюртук, отшвырнул прочь жилет.
— Ты в отличной форме, Барроло! Похудел килограмма на три-четыре. А Грасинья столько же прибавила. Если и дальше так пойдет, вы оба вскоре достигнете совершенства.
Барроло перед зеркалом поглаживал живот, удовлетворенно улыбаясь.
— Кажется, я и вправду похудел, По брюкам заметно.
Гонсало открыл ящик красивого комодика с золоченым замком, где он держал чистое белье и даже два фрака, чтобы не возить чемоданы взад и вперед между «Башней» и «Угловым домом». Продолжая посмеиваться, он советовал зятю «неутомимо худеть ради красоты будущих поколений Барроло»… Вдруг внизу, на тихой улице Ткачих, вновь раздалось размеренное цоканье копыт.
Охваченный предчувствием, Гонсало устремился к окну с еще не развернутой сорочкой в руке. Так и есть! Это был он, Андре Кавалейро… Он играл поводьями и горячил коня, чтобы подковы сильнее гремели и выбивали искру из каменной мостовой. Гонсало оглянулся на Барроло; лицо фидалго пылало от гнева.
— Это провокация! Ладно же… Пусть еще раз сунется под окно на своем проклятом одре! Заработает ведро помоев!
Барроло всполошился.
— Да что тут такого?! Он едет к старухам Лоузада! Подружился с ними и всегда тут проезжает… по дороге к старухам Лоузада!
— Пусть проезжает по дороге ко всем чертям! Что такое?! Неужели больше негде проехать к старухам Лоузада? Второй раз за полчаса! Нахал! Нет, придется выплеснуть на него таз мыльной воды, не будь я Рамирес, сын Рамиреса!
Барроло растерянно щипал волосы у себя на затылке: он опешил перед этим бурным приступом ненависти, грозившим нарушить его покой. Уже и без того, повинуясь требованию Гонсало, он прервал всякие отношения с Кавалейро и был из-за этого безутешен. Теперь он предчувствовал новые неприятности и столкновения, которые настроят против него всех друзей Кавалейро, закроют перед ним двери клуба, отнимут радости прогулок под аркадой, сделают для него Оливейру такой же скучной и безлюдной, как «Рибейринья» или «Муртоза». Не выдержав, он еще раз попытался урезонить шурина:
— Ей-богу, Гонсалиньо, затевать скандал… Из-за этой дурацкой политики!..
Взбешенный Гонсало чуть не разбил кувшин, с силой поставив его на мраморную доску умывальника.
— Политика! При чем тут политика? Из-за политики не обливают помоями губернатора. Да и не политик он вовсе, а обыкновенный мерзавец. И кроме того…
