– Ну постой же, достанется тебе, если ты проговорилась! — закричали мальчики и побежали жаловаться матери.
Аделька, примостившаяся на отцовском плече, вспыхивает от стыда и начинает плакать.
– Не плачь, — утешает ее отец, — ведь я все равно знаю, что завтра мои именины и что мама печет пироги . . .
Малышка утирает рукавом слезы и со страхом глядит на мать, которую ведут братья. Однако все обходится благополучно: мальчикам говорят, что Аделька ничего не успела разболтать. Всем троим нелегко хранить тайну, отец делает вид, что он ничего не слышит и не видит. За ужином Барунка то и дело подмаргивает братьям и толкает их, чтобы они не совсем проговорились. Бетка после долго смеялась и дразнила мальчиков болтунишками.
Наконец, все сделано, приготовлено, и по комнатам разносится запах пирогов, служанки ушли спать, только бабушка бесшумно бродит по дому. Запирает кошек, заливает искры в очаге и, вспомнив, что на косогоре топилась печь, не веря даже своей осторожности, идет туда посмотреть еще раз, не осталось ли в печи тлеющего огонька.
Султан и Тирл, сидя на мостике, с удивлением смотрят на старушку: не бывало, чтобы она выходила из дома так поздно. Но она гладит их, и они ласково трутся у ее ног. «Небось, мышей подкарауливаете, жулики? . . . Ну, это можно, лишь бы о птичнике думать забыли!» — говорит бабушка, поднимаясь на косогор. Собаки по пятам следуют за ней. Открыв заслонку, старушка осторожно ворошит кочергой золу и, не обнаружив ни одной искорки, закрывает печь и возвращается домой. У мостика стоит высокий дуб, в пышных ветвях которого летом ночует домашняя птица. Бабушка поднимает голову. Вверху слышны вздохи, писк, легкий шелест крыльев. «Тоже видят что-то во сне ...» — думает она про себя и идет дальше.
Но почему она остановилась у садика? Заслушалась нежных соловьиных трелей в кустарнике за изгородью? Или до слуха ее донеслась грустная, несвязная песня Викторки? А может, бабушка загляделась на косогор, где мерцают, словно звездочки, тысячи Ивановых светлячков? ... Над лугом, у подошвы холма, поднимается, непрерывно клубясь в воздухе, легкий пар. Люди говорят, вероятно, и бабушка так считает, что это не туман, а лесные девы, которые пляшут при свете месяца, завернувшись в прозрачные, серебристо-серые покрывала. Может быть, бабушка залюбовалась на них? . . . Нет, ни то и ни другое. Бабушка смотрит на луг в направлении мельницы. В дверях трактира показалась закутанная в белый платок женская фигура. Вот она быстро перебежала мостик. Замерла на месте, прислушивается, точно серна, выскочившая из чащи лесной пощипать травы на широкой поляне. Все тихо. Слышно только пение соловья, глухой стук мельничных колес и журчанье воды под тенистыми ольхами. Незнакомка вышла на луг и, обернув правую руку белым платком, стала рвать цветы — ей надо набрать девять различных цветков. Букет готов, она наклоняется, умывается свежей росой и потом, не оглядываясь по сторонам, спешит назад к трактиру.
– Это Кристла собирается плести святоянский венок; думается мне, любит она этого парня, — шепчет бабушка, неотрывно следя за девушкой. Кристла уже скрылась, а бабушка все еще стоит в задумчивости. Вспоминается ей прошлое. Перед ее мысленным взором предстала горная деревушка, луг и прямо над головой — сияющий месяц и звезды. Это был все тот же месяц и те же звезды, вечно прекрасные, никогда не стареющие . . . Но тогда она была молоденькой, цветущей девушкой и тоже собирала в ту далекую святоянскую ночь девять цветков для заветного веночка. Воспоминания были до того отчетливы, что бабушка будто снова испытывала страх, что кто-нибудь попадется ей на дороге и разрушит чары. Видит бабушка свою светелку, постель с цветастыми подушками: под них она кладет свой веночек. Вспоминает, как молила бога показать ей во сне суженого, которого избрало ее сердце. Святоянское гаданье не обмануло ее. Ей приснился высокий парень с голубыми, ласковыми глазами — тот самый, лучше которого для нее никого не было в целом свете. Улыбается бабушка, вспоминая, с каким детским нетерпением бежала она в сад, чтобы еще до восхода солнца бросить венок через яблоню и узнать, скоро ли увидится со своим Иржи. Помнит она, как заря застала ее всю в слезах. Горько плакала она, увидав, что веночек упал далеко за деревом. Это означало, что нескоро состоится ее свидание с Иржи.
Долго стоит бабушка, задумавшись, руки ее невольно складываются для молитвы, кроткий взор обращается к сверкающим звездам, и уста шепчут: «Когда же мы увидимся, Иржик? . . .» Легкий ветерок коснулся своим дыханием бледного лица старушки, будто поцеловал ее дух покойного. Бабушка вздрогнула, перекрестилась, и две слезы капнули ей на руки. Постояв немного, она тихо побрела к дому.
Дети выглядывали из окон, поджидая возвращения родителей, отправившихся в местечко к обедне. Отец заказал в этот день молебен, а бабушка панихиду по всем покойным Янам, которые когда-либо были в ее роду, начиная с первого колена. Красивый венок, поздравительные стихи и подарки — все уже приготовлено на столе. Барунка выслушивала то одного, то другого брата, но второпях они нет-нет да и забывали какое-нибудь слово, и все приходилось начинать сначала. У бабушки дел по горло, но она время от времени заглядывает в комнату и напоминает детям: «Смотрите, будьте умниками, не шалите!»
Только бабушка вышла в садик надергать свежей петрушки, как с косогора сбежала Кристла; она несла что-то завернутое в платок.
– С добрым утром, бабушка, — кричит она, а у самой лицо такое веселое, счастливое, что бабушка невольно любуется ею.
– Не на розах ли спала, девушка, уж больно ты хороша, — улыбается бабушка.
– Вы угадали, бабушка, на моих подушках взаправду вышиты цветы, — отвечает Кристла.
– Ой, плутовка! Будто не понимаешь, о чем я говорю. Ну, твое дело: лишь бы все ладно было. Ведь так?
– Так, бабушка, так ... — Кристла, угадав скрытый смысл бабушкиных слов, немного покраснела.
– Что ты несешь?
– Несу Янику подарок: ему нравятся наши мохноногие голуби — вот я и решила подарить ему парочку голубей. Пусть их выхаживает.
– Ну, зачем ты себя обижаешь? Не следовало бы их приносить, — заметила бабушка.
– А мне нисколечко не жалко, бабушка; я так люблю детей, а им от этого столько радости!... Пусть себе тешатся! Я все еще не рассказала вам, что случилось третьего дня ночью...
– Народу к нам вчера нашло, как на пражском мосту во время богомолья: недосуг было и поговорить с тобой . . . Помнится, ты хотела что-то рассказать про итальянца. Ну, говори, только не больно растягивай, а то я жду наших из костела, да и гости вот-вот нагрянут, —торопила бабушка Кристлу.
– Вы подумайте только, этот противный итальянец повадился ходить к нам пиво пить. Это бы еще полбеды, ведь трактир открыт для всех и каждого. Да не сидится ему, как порядочному человеку, за столом, снует по всему двору, будто помело, даже в коровник лезет. Одним словом, куда я, туда и он. Отец начал было сердиться, но вы знаете его, он такой добрый, цыпленка не обидит. Да и не хотелось ему, кроме всего прочего, посетителей отваживать, особенно которые из замка ... Вот он и положился во всем на меня. Не раз я отчитывала итальянца, а он себе и в ус не дует, будто я ему любезности говорю. А я ведь знаю, что он по-чешски понимает, хоть сам и не говорит. Затвердил одно и то же: «Люблю чешских девушек ...», а тут еще приложил руку к сердцу, да и встал передо мной на колени.
– Ах он негодяй! — вырвалось у бабушки.
– Эти господа, бабушка, всегда скажут такое, что уши вянут. Попробуй-ка поверь им, сразу пропадешь! Но у меня такие речи в одно ухо влетают, а в другое вылетают ...
Однако этот итальянец мне порядком надоел. Позавчера были мы на лугу, копнили сено. Откуда ни возьмись. Мила... — Бабушка усмехнулась, услышав это «откуда ни возьмись». — Поговорили о том, о сем, я ему и расскажи, какое мученье мне с итальянцем. «Ты, говорит, не беспокойся, уж я постараюсь, чтоб он к тебе больше не приставал». — «Только не прогневайте отца», — прошу я его. Я знаю жерновских парней, отчаянный народ! . . . Вечером мой милый итальянец явился снова, а вслед за ним нагрянули хлопцы. Было их четверо, среди них Мила и его товарищ Томеш — знаете Томеша? Добрый малый, он собирается жениться на Анче Тиханковой, на моей подруге. Обрадовалась я их приходу, будто мне на платье подарили. Живо бегу за пивом и с каждым чокаюсь. Итальянец сердито нахмурился: с ним-то я никогда не пила — черт его знает, еще подсыплет чего ... Хлопцы сели за стол и стали играть в карты, но только для вида, а сами все время насмехаются над итальянцем. Виткович говорит: «Гляньте-ка на него, надулся, как сыч!» Томеш подхватил: «Я и то смотрю, скоро ли он от злости откусит себе нос? Это не трудно, он свисает у него до самой бороды!» И пошли, и пошли ... Итальянец то и дело в лице менялся от злости, но не отвечал ни слова. Наконец, не выдержал, бросил деньги на стол, оставил недопитый стакан с пивом и ушел, не простившись. Я перекрестилась, а парни смеются: «Если б он мог убить взглядом, нас бы уж давно не было в живых». Итальянец ушел, а я отправилась по своим делам; мать, вы знаете, нездорова, все лежит на мне. Тем временем ушли и хлопцы. Шел уже одиннадцатый час, когда я вошла к себе в горенку. Начинаю раздеваться, вдруг слышу в окно — тук-тук-тук! . . . Думаю, верно, Мила что-нибудь позабыл, он вечно забывает то одно, то другое. Я ему говорю, что он когда-нибудь у нас голову забудет.
