Г-н Бержере разговаривал с ним за кружкой пива, под стук костяшек домино, в которое играли за соседними мраморными столиками. В одиннадцать часов учитель вставая. Ученик следовал его примеру. И они шли по безлюдной Театральной площади и по неосвещенным улицам до угрюмой улицы Тентельри.
Так шли они однажды в майскую ночь. Воздух, омытый грозовым дождем, был свеж, легок и напоен запахом земли и листьев. В темной бездне безлунного и безоблачного неба висели капельки света, почти все белые, как бриллианты, изредка красные и голубые. Г-н Бержере, подняв глаза к небу, любовался звездами. Он довольно хорошо разбирался в созвездиях. Сдвинув шляпу на затылок, запрокинув голову, он указал концом трости неопытным взорам г-на Губена на созвездие Близнецов и прошептал следующие строки:
Пусть светит над ладьей свет Близнецов двухзвездный,
Волн ионических рев усмиряя грозный.
Пусть берег Пестума…
Потом вдруг спросил:
– Знаете ли вы, господин Губен, что мы получаем из Америки известия относительно Венеры и что известия эти неблагоприятны?
Господин Губен послушно собрался отыскивать на небе Венеру. Но учитель предупредил его, что она уже скрылась.
– Это красивое светило, – сказал он, – настоящий ад, в котором нет ничего, кроме льда и пламени. Я узнал это от самого Камилла Фламмариона,[74] который ежемесячно в своих великолепных статьях знакомит нас со всеми небесными новостями. Венера всегда обращена к Солнцу одной и той же стороной, как луна к Земле. Так утверждает астроном с горы Гамильтон. Судя по его словам, одно из полушарий Венеры – раскаленная пустыня, другое – безжизненные пространства льда и мрака. И на этом прекрасном утреннем и вечернем светиле царят безмолвие и смерть.
– Подумайте только! – сказал г-н Губен.
– Так во всяком случае утверждают в нынешнем году – ответил г-н Бержере. – Я же со своей стороны недалек от мысли, что жизнь, по крайней мере в том виде, в каком она проявляется на земле, иными словами – то деятельное состояние, в котором находится живая организованная материя растений и животных, есть результат какой-то ненормальности в строении нашей планеты, продукт болезни, проказа, словом что-то отвратительное, не встречающееся ни на одной здоровой и хорошо устроенной планете. Эта мысль приятна я утешительна. Ведь в конце концов грустно думать, что всеми солнцами, горящими у нас над головой, согреваются такие же жалкие планеты, как наша, и что вселенная – это бесконечное повторение страданий и уродства.
Мы ничего не можем сказать о спутниках Сириуса и Альдебарана, Альтаира и Беги, о той безвестной пыли, которая, возможно, сопровождает огненные капли, рассыпанные в небе, потому что самое ее существование еще не доказано, а лишь предполагается на основании аналогии между нашим солнцем и другими звездами вселенной. Но из того, что мы знаем о планетах нашей системы, вовсе не следует, что жизнь на них вылилась в формы, обычные для нашей Земли. Нельзя допустить, что на таких великанах, как Сатурн и Юпитер, среди царящего там хаоса есть живые существа, подобные нам. На Уране я Нептуне нет ни света, ни тепла. Значит, тот вид гниения, который мы называем органическою жизнью, создаться там не мог. Невероятно также, что такая жизнь когда-либо проявилась на астероидах, словно звездный пепел рассеянных в эфире между орбитами Марса и Юпитера, ибо это не что иное, как распавшееся вещество какой-то планеты. Маленький шарик Меркурий, по-видимому, слишком раскален, и на нем не может возникнуть эта плесень – животная и растительная жизнь. Луна – мертвый мир. А теперь нам сообщают, будто на Венере и температура не подходит для существования того, что мы называем организмами. Стало быть, нигде во всей солнечной системе невозможно было бы предположить что-либо похожее на человека, если б не планета Марс, которая, к несчастью для нее, несколько схожа с Землей. На ней есть воздух, но в небольшом количестве, есть вода; увы, возможно, у нее есть из чего создать животных, подобных нам.
– Как будто предполагают, что на Марсе есть жители? – спросил г-н Губен.
– Кое-кому такая мысль приходила в голову, – ответил г-н Бержере. – Поверхность Марса мало известна. Кажется, будто она непрерывно меняется. Там видны каналы, но происхождение и характер их неизвестны. И мы не можем утверждать, что этот соседний с нами мир оскверняют и омрачают своим присутствием существа, подобные человеку.
Господин Бержере дошел до своего крыльца. Он остановился и сказал:
– Я хочу верить, что органическая жизнь – зло, присущее только нашей гаденькой планете. Грустно, если и в бесконечном пространство небес все пожирают друг друга.
Фиакр, который вез в Париж г-жу Вормс-Клавлен, проехал ворота Майо с железной решеткой, патриотически увенчанной остриями копий, мимо дремавших на солнце запыленных сторожей, взимающих подорожную пошлину, и загорелых цветочниц. Оставив вправо от себя Дорогу восстания, где низенькие, заплесневелые, кое-как покрашенные в красный цвет ресторанчики и тощие беседки смотрят на часовню св. Фердинанда, одиноко и скромно притулившуюся на краю мрачного крепостного рва, поросшего чахлой и редкой травой, фиакр въехал на улицу Шартр, унылую, вечно покрытую пылью, которую подымают каменотесы, и очутился в чудесной тенистой аллее, ведущей в королевский парк, разбитый теперь на небольшие участки. Громоздкая карета катилась между двумя рядами платанов по мирной улице, тихой и безлюдной, по которой время от времени, согнувшись и разрезая головой воздух, проносились велосипедисты в светлых костюмах, мчавшиеся с быстротой вспугнутого зверя. Легкость и быстрота их движения, похожего на полет больших птиц, переходила почти в грацию, законченность описываемых колесами кругов – почти в красоту. Между стволами деревьев, окаймлявших дорогу, за решетками г-же Вормс-Клавлен были видны лужайки, прудики, крылечки, скромные маркизы на окнах. И в ней шевелилось еще неясное желание поселиться на старости лет в таком домике со светлыми, выбеленными стенами и черепичной крышей, виднеющимися сквозь ветви, ибо она была благоразумна и умеренна в своих потребностях и чувствовала, как в глубине души у нее зарождается пристрастие к курам и кроликам. Тут и там на широких аллеях возвышались большие здания – церкви, пансионы, богадельни, частные лечебницы, английская кирка в холодном готическом стиле с крышей щипцом, спокойные и строгие обители, с крестом на двери и почерневшим колоколом с болтающейся цепью у входа. Потом экипаж покатил по ненаселенным и расположенным в низинах владениям садовников, где в конце узких песчаных дорожек поблескивали стеклами парники, где как из земли вырастали нелепые киоски работы сельских архитекторов и искусственные стволы сухих деревьев из песчаника, придуманные каким-то специалистом по украшению садов. В Ба-Нейи чувствовалась свежесть от близости реки, от испарений почвы, очень влажной так как еще недавно, по словам геологов, здесь были стоячие воды, от туманов над местом прежних болот, где не более тысячи или полуторы тысячи лет тому назад ветер качал тростники.
Госпожа Вормс-Клавлен выглянула в окно кареты: теперь уже совсем близко. Впереди, в конце аллеи, показались остроконечные верхушки приречных тополей. Снова повеяло жизнью, разнообразной и торопливой. Высокие стены, кровли с резными коньками шли непрерывной вереницей. Фиакр остановился перед большим домом в новом стиле, построенным с очевидной расчетливостью и даже скупостью, в ущерб красоте и искусству, но все же приличным и солидным на вид, с узкими окнами, среди которых выделялись свинцовым переплетом окна домовой церкви. Фасад был гладкий, без всяких украшений – традиции национального и христианского искусства были сведены к скромным слуховым оконцам в виде треугольников с трехлистными пальметками наверху. На фронтоне подъезда был вылеплен сосуд, изображавший фиал с кровью Христа, собранной благочестивым Иосифом Аримафейским. Это была эмблема общины сестер Крови иисусовой, основанной в 1829 году г-жой Марией Латрейль и утвержденной правительством в 1868 году по всемилостивейшему соизволению императрицы Евгении. Сестры общины Крови иисусовой посвятили себя воспитанию благородных девиц.
Госпожа Вормс-Клавлен выпорхнула из экипажа, позвонила у дверей, приоткрывшихся перед нею осторожно и осмотрительно, и прошла в приемную, а тем временем сестра-привратница передала через окошечко, что воспитанница де Клавлен вызывается на свидание с матерью. В приемной стояли только стулья с волосяными сидениями. На фоне белой стены, в нише, выкрашенная в нежные тона пресвятая дева в длинном до земли одеянии со слащавым видом раскрывала объятия. От большой, холодной, белой комнаты веяло спокойствием, порядком, строгостью, тут чувствовалось присутствие тайной власти, скрытой социальной силы.
