В напряженной тишине слышались отрывистые команды Рэнто. Певца сопровождали два изможденных старика, похожих лицами на деревянных идолов, на которых лежали оленьи головы. Рэнто поднял большой бубен. Два меньших бубна взяли старики и запели дрожащими старческими голосами. Как ни напрягал слух Айвангу, он долго не мог уловить значения слов, хотя они и напоминали чукотские. Изредка в старческое пение вплетал свой голос Рэнто.
Они пошли по кругу, на мгновение останавливаясь возле каждой оленьей головы. Здесь Рэнто повышал свой голос и обращал свое лицо вверх, туда, где в дымовое отверстие глядели яркие зимние звезды:
Пусть на нашей земле всегда будет вдоволь мяса!
И люди, которые ходят на Двух ногах за четырехногими,
Никогда не знают голода и не ощущают пустоты в желудках.
Если луна каждый раз уменьшается, а солнце холодеет каждую зиму,
Это не значит, что и наши стада должны уменьшаться, худеть наши олени.
Земля своим мохом кормит наших друзей четвероногих.
Четвероногие мясом своим кормят двуногих!
Рэнто пел с полузакрытыми глазами.
Айвангу слушал и чувствовал в пении Рэнто что-то схожее с тем, что он узнавал по радио вместе с Геной Рониным. Может быть, потому, что и в песнях оленевода и в музыке великих композиторов отражалась жизнь, какой она была на самом деле.
Бубны перешли в руки молодых парней, которые затянули веселую песню. Невидимые до этого женщины вышли из темных углов, из теней, кинутых огромным пламенем костров на стены яранги, и стали плясать, показывая свою гибкость, проворство своих рук и ног.
Рэнто подсел к Айвангу и отер с лица обильный пот.
– Этот обряд забыли даже старики, – сказал он, тяжело дыша. – А я помню. Еще дед мой ходил с бубном мимо оленьих голов и говорил эти слова… Тебе понравилось?
Айвангу молча наклонил голову.
Началось пиршество. Народу в чоттагине было немало, и чаша со спиртом долго обходила всех.
Рэнто опьянел и начал похваляться своими стадами:
– У меня достаточно оленей. Хватит и тебе. Оставайся у меня в стойбище, будешь моим другом… Твой музыкальный ящик будет тешить нам слух. А еды у нас вдоволь.
Патефон не умолкал. Он пел о темной ноченьке, про Дуню-тонкопряху до поздней ночи, пока новорожденный серпик луны не поблек перед светом нового дня.
Рэнто отвел отдельный полог своему гостю. Раулена ждала своего мужа. Она была радостная и оживленная, будто выпила спирта. Она ласкалась к мужу, истосковавшаяся, жаркая.
– Как хорошо нам здесь! Сколько еды, теплой одежды! Вот эти пыжиковые шкурки, – она показала на кучу в углу, – мне сегодня подарила жена Рэнто…
В душном маленьком пологе, сшитом из отборных оленьих шкур, весь остаток ночи пылала жаркая любовь.
За утренним чаепитием Рэнто пожаловался на свое житье. Он и глава стойбища и председатель туземного Совета. Все идут к нему со своими бедами; если заспорят, тоже к нему обращаются. Он порылся в берестяной шкатулке и вытащил удостоверение, выданное Тэпкэнским райисполкомом, в котором говорилось, что середняк Рэнто избран председателем Тузсовета большинством голосов стойбища.
– Мои предки издавна служили русским, – с гордостью сказал Рэнто и выложил на столик большую бронзовую медаль.
С трудом при мерцающем свете костра Айвангу прочитал надпись:
«Сия медаль дается от имени Ея Императорского Величества Всероссийской Государыни Имлерату и его потомкам за усердие его к Россиянам и за обещанное им вспоможение в исполнении Ея повеления; да и впредь несумненно надеяться могут всегда на покровительство Ея Величества, ежели исполнят на деле то, что обещали на словах».
– Это царская медаль, – сказал Айвангу.
– От русских же, – напомнил Рэнто.
– Разные русские бывают, – многозначительно заметил Айвангу.
– Но все, которых я знал, были настоящими людьми, – живо ответил Рэнто, пряча удостоверение и медаль.
Наступил новый день в оленеводческом стойбище. Вернулись пастухи, которые уходили на ночное дежурство в стадо, вместо них отправились другие с легкими посохами в руках, растворяясь в белизне тундры. Айвангу бродил между ярангами стойбища. Жилища приткнулись к высокому берегу реки Кораваам. Впереди стоял шатер старейшины стойбища Рэнто, остальные располагались немного поодаль. Всего в стойбище было семь яранг. На воткнутом в снег шесте в меховом мешке болтался младенец и кричал, тараща из опушки черные глазенки. Ни одной собаки не было видно. Упряжку Айвангу надежно рассадили на цепи.
Что будет делать Айвангу в оленеводческом пастбище? Тундрового человека кормят ноги. На собачьей упряжке не станешь пасти стадо. Как он раньше об этом не подумал? Но он стремился сюда только потому, что здесь еще в силе старый закон, и Раулена останется его женой… А как и чем жить? Ведь недаром Рэнто вчера пел:
Земля своим мохом кормит наших друзей четвероногих.
Четвероногие мясом своим кормят двуногих…
Полдня переходил Айвангу из яранги в ярангу. В каждом шатре его встречали как желанного гостя: многие отлично знали его отца Сэйвытэгина. Оленеводы жаловались на отсутствие чая, табака.
– К вам развозторг будет ходить, – обещал Айвангу. – Товары разные возить будут. Пришлют учителя детишек учить грамоте. Нельзя так жить при новой жизни. Советская власть – власть для всех.
Никто не уполномочивал Айвангу говорить от имени советской власти, так получилось само собой.
В одной из яранг его и нашел Рэнто в самый разгар беседы о том, кто такой Ленин.
– Напрасно вы думаете, что Ленин сказочный великан. Он был обыкновенный человек, иначе он не понял бы нужды бедных людей. Ленин создал первую газету – об этом мне рассказывал русский большевик Петр Яковлевич Белов, мой друг. Я тоже немного умею делать газету.
Айвангу тепло попрощался с пастухами, обещав снова зайти.
– Беда пришла, – тихо сказал Рэнто. – Нежданные гости приехали.
Айвангу сразу догадался: Кавье.
Возле яранги Рэнто Айвангу увидел знакомую упряжку. Он остановился и вопросительно посмотрел на певца. Рэнто молча кивнул.
– Что же делать? – Айвангу охватила странная слабость. Даже голос стал тихим. Второй раз он должен отдать Раулену, и на этот раз, быть может, навсегда.
– У него закон в руках, – сказал Рэнто. – Бумага от прокурора.
Упряжки выглядели утомленными. Из пастей псов вырывалось горячее дыхание – видно, в пути их крепко подгоняли. Айвангу еще издали узнал Кавье, но второго он мог разглядеть только вблизи – это был милиционер Гаврин.
– Руки вверх! – робко крикнул Гаврин.
– Негодяй! Мэркычгыргын! – выругался Кавье. – Поднимай руки! Тебя увезет милиция! Ты арестован.
– Руки вверх! – снова крикнул Гаврин, на этот раз увереннее.
Айвангу медленно поднял руки.
Раулена вся в слезах перебралась на нарту отца. Кавье бросил гневный взгляд на Айвангу и сказал милиционеру:
– Я поеду впереди. Не буду тебя ждать. Он от тебя не убежит, безногий калека! – и он снова повернулся к Айвангу: – Теперь не будет тебе пощады! Судить будут!
Когда он отъехал, Гаврин сказал Айвангу:
– Можешь опустить руки.
– Кто велел меня арестовать? – спросил Айвангу.
– Прокурор выдал бумагу. Называется ордер на арест. Законно тебя арестовали. – Гаврин полез в карман. – Кавье специально ездил за этой бумажкой в Кытрын. Хочешь посмотреть?
– Не надо, я тебе и так верю.
Упряжку Айвангу пристегнули к милицейской. Пока ехали, Айвангу сидел на нарте, не двигаясь, только раз он прервал молчание:
– Почему мы едем в Тэпкэн?
– В Кытрыне нет ведь тюрьмы. Велено отвезти тебя в Тэпкэн.
– Постой! Ты же сам живешь в тюремном доме. Куда ты меня там посадишь? – Айвангу оживился.
На темной линии горизонта показались далекие огни Тэпкэна.
– Я тебе вот что скажу, – доверчиво обратился к нему Гаврин. – Мне некуда уходить из тюрьмы. У нас еще и маленькие дети… Иди ты домой, а рано утром приходи садиться. Только никому не говори, иначе подведешь меня.
– Будь спокоен, Гаврин.
15
В Тэпкэне никогда и никого не лишали свободы, поэтому арест одного из земляков вызвал всеобщий интерес. Айвангу сидел уже третий день, аккуратно каждое утро являясь в тюрьму, как на службу, успел за это время смастерить детям Гаврина массу игрушек, а поток посетителей не уменьшался. Приходили по нескольку раз. Сначала с арестованным разговаривали с некоторой опаской: как-никак человек содержится под стражей и считается нарушителем закона, а потом привыкли к этому, и кое-кто даже являлся с подарками.
– Это тебе, чтобы не скучал, – сказала Пелагея Калиновна, подарив Айвангу однотомник стихов Пушкина.
Мынор и Кэлеуги принесли свежей нерпятины. Ее тут же сварила жена Гаврина Кымынэ, которую муж звал по-русски Клавой. Кто-то притащил целый олений окорок и банку варенья. Пекарь Пашков каждое утро доставлял буханку свежего хлеба. Однажды он попытался угостить заключенного и его стражу брагой, но Гаврин совладал с искусителем, заявив, что веселящие напитки арестованному не полагаются.
