За обедом он пил вино, но оно на него не подействовало, так как перед обедом он ничего не выпил. Мы говорили о нашей работе и о разных людях, и он спрашивал меня о тех, кого мы давно не встречали. Я знал, что он пишет что-то хорошее и по многим причинам работа у него не ладится, но говорить он хотел со мной не об этом. Я все ждал, когда же он перейдет к тому, о чем я должен сказать ему правду, но он коснулся этой темы только в самом конце, словно это был деловой обед.
Наконец, когда мы ели вишневый торт и допивали последний графин вина, он сказал:
– Ты знаешь, я никогда не спал ни с кем, кроме Зельды.
– Нет, я этого не знал.
– Мне казалось, что я говорил тебе.
– Нет. Ты говорил мне о многом, но не об этом.
– Вот про это я и хотел спросить тебя.
– Хорошо. Я слушаю.
– Зельда сказала, что я сложен так, что не могу сделать счастливой ни одну женщину, и первопричина ее болезни – в этом. Она сказала, что все дело в моем телосложении. С тех пор как она мне это сказала, я не нахожу себе места и хочу знать правду.
– Пойдем в кабинет, – сказал я.
– Куда?
– В туалет, – сказал я.
Мы вернулись в зал и сели за свой столик.
– Ты совершенно нормально сложен, – сказал я. – Абсолютно. И тебе не о чем беспокоиться. Просто, когда смотришь сверху, все уменьшается. Пойди в Лувр и погляди на статуи, а потом приди домой и посмотри на себя в зеркало.
– Эти статуи могут быть непропорциональны.
– Нет, они очень неплохи. Многих людей вполне удовлетворило бы такое телосложение.
– Но почему она так сказала?
– Для того чтобы сбить тебя с толку. Это древнейший в мире способ сбить человека с толку. Скотт, ты просил меня сказать тебе правду, и я мог бы сказать тебе значительно больше, но это правда, и остальное не важно. Можешь сходить к доктору.
– Не хочу. Я хотел, чтобы ты сказал мне честно.
– Теперь ты веришь мне?
– Не знаю, – сказал он.
– Пошли в Лувр, – сказал я. – Он совсем рядом, только перейти мост.
Мы пошли в Лувр, и он посмотрел на статуи, но все еще сомневался.
– Одна девушка, – сказал он, – была очень мила со мной. Но после того, что сказала Зельда…
– Забудь о том, что сказала Зельда, – посоветовал я. – Зельда сумасшедшая. Ты абсолютно нормальный человек. Просто поверь в себя и сделай то, чего хочет эта девушка. Зельда просто погубит тебя.
– Ты ничего не знаешь о Зельде.
– Ну хорошо, – сказал я. – Остановимся на этом. Но ты пришел обедать для того, чтобы задать мне вопрос, и я попытался ответить тебе честно.
Но он все еще сомневался.
– Хочешь, посмотрим картины, – предложил я. – Ты видел здесь что-нибудь, кроме Моны Лизы?
– У меня нет настроения смотреть картины, – сказал он. – Я обещал кое с кем встретиться в баре «Ритц».
Много лет спустя в баре «Ритц», когда уже давно кончилась вторая мировая война, Жорж, который стал теперь старшим барменом, а в те дни, когда Скотт жил в Париже, был chasseur 42, спросил меня:
– А кем был этот мосье Фицджеральд, о котором все меня спрашивают?
– Разве вы не знали его?
– Нет. Я помню всех клиентов того времени. Но теперь меня спрашивают только о нем.
– И что вы отвечаете?
– Что-нибудь интересное, что им любопытно услышать. Но скажите, кем же он был?
– Это был американский писатель, который писал в начале двадцатых годов и позже и некоторое время жил в Париже и за границей.
– Но почему я его не помню? Он был хороший писатель?
– Он написал две очень хорошие книги и одну не закончил, но те, кто хорошо знает его творчество, говорят, что она была бы очень хорошей. Кроме того, он написал несколько хороших рассказов.
– Он часто бывал в нашем баре?
– Кажется, часто.
– Но вы не бывали у нас в начале двадцатых годов. Я знаю, что в те годы вы были бедны и жили в другом квартале.
– Когда у меня были деньги, я ходил в «Крийон».
– Я знаю и это. Я очень хорошо помню, когда мы познакомились.
– Я тоже.
– Странно, что я совсем его не помню, – сказал Жорж.
– Все эти люди умерли.
– Однако людей не забывают, хоть они и умерли, и о нем меня все время спрашивают. Вы должны рассказать мне о нем что-нибудь для моих мемуаров.
– Хорошо.
– Я помню, как вы с бароном фон Бликсеном явились сюда однажды ночью… В каком это было году? – Он улыбнулся.
– Он тоже умер.
– Да. Но его забыть нельзя. Вы понимаете, о чем я говорю?
– Его первая жена прекрасно писала, – сказал я. – Она написала, пожалуй, самую лучшую книгу об Африке, какую мне приходилось читать. Кроме книги сэра Сэмюэля Бейкера о притоках Нила в Абиссинии. Включите это в свои мемуары. Раз вы теперь интересуетесь писателями.
– Хорошо, – сказал Жорж. – Барон был человеком, которого нельзя забыть. А как называлась эта книга?
– «Вне Африки», – сказал я. – Бликсен очень гордился тем, как писала его первая жена. Но мы познакомились задолго до того, как она написала эту книгу.
– А мосье Фицджеральд, о котором меня все время спрашивают?
– Он бывал тут во времена Фрэнка.
– Тогда я был chasseur. Вы ведь знаете, что такое chasseur?
– Я собираюсь написать о нем в книге о первых годах жизни в Париже, которую буду писать. Я дал себе слово, что напишу ее.
– Прекрасно, – сказал Жорж.
– Я опишу его таким, каким увидел впервые.
– Прекрасно, – сказал Жорж. – Раз он заходил сюда, я его вспомню. Люди все-таки не забываются.
– А туристы?
– Это совсем другое. Но вы говорите, что он ходил сюда очень часто.
– Часто для него.
– Вы напишите о нем, как вы его помните, и раз он ходил сюда, я его вспомню.
– Посмотрим, – сказал я.
Париж никогда не кончается
Когда нас стало трое, а не просто двое, холод и дожди в конце концов выгнали нас зимой из Парижа. Если ты один, то можно к ним привыкнуть и они уже ничему не мешают. Я всегда мог пойти писать в кафе и работать все утро на одном cafe-creme, пока официанты убирали и подметали, а в кафе постепенно становилось теплее. Моя жена могла играть на рояле в холодном помещении, надев на себя несколько свитеров, чтобы согреться, и возвращалась домой, чтобы покормить Бамби. Но брать ребенка в кафе зимой не полагается – даже такого ребенка, который никогда не плачет, интересуется всем происходящим и никогда не скучает. Тогда еще не было людей, которых можно было бы нанять присмотреть за ребенком, и Бамби лежал в своей высокой кроватке с сеткой в обществе большого преданного кота по кличке Ф. Кис. Кто-то говорил, что оставлять кошку наедине с младенцем опасно. Самые суеверные и предубежденные говорили, что кошка может прыгнуть на ребенка и задушить. Другие говорили, что кошка может лечь на ребенка и задавить его своей тяжестью. Ф. Кис лежал рядом с Бамби в его высокой кроватке с сеткой, пристально смотрел на дверь большими желтыми глазами и никого не подпускал к малышу, когда нас не было дома, а Мари, femme de menage 43, куда-нибудь выходила. Нам не нужно было никого приглашать присматривать за Бамби. За ним присматривал Ф. Кис.
Но когда ты беден – а мы были по-настоящему бедны, когда вернулись из Канады и я бросил журналистику и не мог продать ни одного рассказа, – зимой с ребенком в Париже приходится очень трудно. В возрасте трех месяцев мистер Бамби двенадцать дней плыл через Северную Атлантику на небольшом пароходе компании «Кюнард», который отплыл из Нью-Йорка в январе и заходил в Галифакс. Он ни разу не заплакал в течение всего путешествия и весело смеялся, когда вокруг него на койке воздвигалась баррикада, чтобы в штормовую погоду он не скатился на пол. Но наш Париж был слишком холодным для него.
Мы уехали в Шрунс, местечко в Форарльберге, в Австрии. Проехали через Швейцарию и прибыли в Фельдкирх, на австрийской границе. Поезд шел через Лихтенштейн и останавливался в Блуденце, откуда вдоль речки с каменистым дном, где водилась форель, через лесистую долину мимо деревень шла ветка на Шрунс – залитый солнцем городок с лесопилками, лавками, гостиницами и хорошим зимним отелем, который назывался «Таубе» и в котором мы жили.
Комнаты в «Таубе» были просторные и удобные, с большими печками, большими окнами и большими кроватями с хорошими одеялами и пуховыми перинами. Кормили там просто, но превосходно, а в столовой и баре, отделанном деревянными панелями, было тепло и уютно. В широкой и открытой долине было много солнца. Пансион стоил два доллара в день за нас троих, и, так как австрийский шиллинг все время падал из-за инфляции, стол и комната обходились нам все дешевле и дешевле. Однако такой ужасной инфляции и нищеты, как в Германии, здесь не было. Шиллинг то поднимался, то падал, но в конечном счете все же падал.
В Шрунсе не было лифтов для лыжников и не было фуникулеров, но по тропам лесорубов и пастухов можно было подняться высоко в горы. При подъеме к лыжам прикреплялись тюленьи шкурки. В горах стояли хижины Альпийского клуба – для тех, кто совершает восхождение летом. Там можно было переночевать, оставив плату за израсходованные дрова. Иногда дрова нужно было приносить с собой, а если ты отправлялся в многодневную прогулку высоко в горы к ледникам, приходилось нанимать кого-нибудь, чтобы поднять туда дрова и провизию и устроить там базу. Самыми знаменитыми из всех высокогорных хижин-баз были Линдауэр-Хютте, Мадленер-Хаус и Висбаденер-Хютте.
