Значит, надо вылезать так, чтобы оказаться спиною к забору. Потом повиснуть на руках, оттолкнуться ногами от стены и во что бы то ни стало упасть за оградой. Даже падая при этом на спину. Там — бурьян и какие-то низкие кусты, они спружинят, и удар будет смягчен.
Стоп. Свобода без денег — не свобода. Попрошайничать — не для нее, да и не даст никто. Россия озверела от крови и оглохла от расстрельных выстрелов надолго. В лучшем случае — задержат и донесут… Значит, сначала надо раздобыть денег. Хотя бы немного, на первое время.
Опять кинулась в кабинет. Поискала почему-то в шкафу, потом — на полках. Нигде ничего не было. Стала искать в столе, но в открытых ящиках хранились только какие-то бумажки, истории болезней, справки. Не то, не то… Кое-как взломала закрытый на замок ящик стола.
Там лежал браунинг и целых пять червонцев. Схватила, затолкала за пазуху вместе с браунингом, снова бросилась к окну. Вылезла из него, как было задумано: спиной к изгороди.
Вряд ли ей удалось бы проделать все это, если бы она с детства не занималась спортом. Скакала на лошадях, прыгала со скакалкой, лазала по деревьям. А самое главное, не боялась. Желание обрести свободу, вырваться из психушки было настолько сильным, что подавляло всякий страх в ее душе. Она сумела вылезти из окна спиною вперед, сумела уцепиться за нижнюю раму, сумела изо всех сил оттолкнуться ногами и …
И, перелетев забор, упала в бурьян, который и вправду ослабил удар. Вскочила на ноги, накинула юбку и, пригнувшись, бросилась к лесу. И остановилась только тогда, когда скрылась в кустах. Там отдышалась и достала справку, которую ей сунул в карман доктор.
Справка была выдана на имя беженки из Орловской губернии Агафьи Силантьевны Кузнецовой, прошедшей медицинское освидетельствование в психиатрической лечебнице.
А штабс-капитан Вересковский все еще отращивал бороду в ожидании, когда появятся подходящие документы. Он твердо решил прорываться на казачий юг, мнения своего не менял, и Анечка только теряла время, убеждая его не поступать слишком опрометчиво.
Беда была в том, что ей не случалось влюбляться. Конечно, были увлечения, которые она по молодости принимала за любовь, но они проходили почти безболезненно, оставляя в душе лишь смутное желание любви, от которой теряют голову и себя самою. Но она всю жизнь прожила подле госпиталей, вдали от центра города, где вечерами гуляли по Блонью, а военный оркестр играл марши и задумчивые русские вальсы. Всего этого Анечка была лишена, а закончив Мариинскую гимназию на Большой Дворянской, вообще не бывала в городе. Не случалось бывать, как не случилось и влюбиться без памяти.
И вдруг — эта встреча с энергичным, безумно смелым капитаном Вересковским. Его отчаянная атака самой цитадели Смоленского большевизма, его яростное сопротивление, его презрение к уже победившим толпам вчерашних сермяжных солдат, внушали ей уважение, граничившее с восторгом. И даже его постоянная сдержанность и безулыбчивость волновали ее, помнившую капитана совсем иным во время их прогулки по древнему городу. Но сейчас он был весь в себе, скупо поддерживая застольную беседу, которую всегда с привычной неохватностью интересов вел Платон Несторович.
— Великие нации смертны, как смертны все живые образования. Это — некий бульон, в котором существует данный народ, вначале пожирая соседей и вообще более слабых, а потом, если сумел приспособиться — вырабатывает нечто, что можно менять у соседей. И все равно рано или поздно наступает коллапс и, как следствие, самоуничтожение.
— Полагаете в настоящем начало конечного забега России? — как-то уж очень безразлично спрашивал Верековский. — Этакого динозавра не сломит никакой коллапс, уважаемый профессор.
— При одном условии. Если динозавр приспособится и начнет поставлять на рынок не только солдат революции, а что-либо полезное, ему ничего не грозит. Но если поставки вдруг прекратятся, он начнет переваривать собственный хвост. Не согласны?
— Кто его знает. В России все возможно, кроме демократических реформ. Их не воспринимает наш менталитет.
— Вот их-то я и имею в виду. В чем, по-вашему мнению, заключена загадка, почему народные массы, не размышляя, ринулись за большевиками? Да в том, что их устраивал основополагающий лозунг обещанного царства социализма: от каждого по способностям, каждому по потребности. Вот это Россию устраивает полностью, землю она ковырять не очень-то любит, а перекуривать — с нашим полным удовольствием. Вы скажете, а как же с энтузиазмом масс? А никак, его нет, не существует он в природе в виде, так сказать, насущной потребности взрослого человека. Молодежь — да, она склонна слышать рев труб, гром литавр и цимбал, но взрослый человек жив семьей своей, в семейной тишине и спокойствии. То есть, в гармонии, а не в грохочущем энтузиазме. Детей исстари в гармонии воспитывают, и церковь эту гармонию всячески поддерживала. Храм Божий — особенно на селе — был спасением от громкого мира, от всяческих свершений, которые необходимы для будущего царства всеобщего равенства удовольствий, но отнюдь не равенства труда, потому что труд не может быть равным. Не может изначально, ибо в нем заключено творчество.
— Извините меня, но я утратил суть, — вздохнул Александр. — Может быть, не вовремя задумался.
— А суть в том, что при такой искусственной организации труда динозавр рано или поздно начнет пожирать себя. То есть, торговать собственными недрами, а не воспроизводимыми товарами, как то делают развитые страны.
Разговор шел вяло и неинтересно, и Анечка сердилась на отца. Не только потому, что он его начал, сколько из-за того, что Голубков задерживал Александра, тем самым отнимая его у нее. У Анечки весьма высоко проявлялось чисто женское чувство собственности, в особенности, если мужчина ей нравился. И отец не мог не знать, что он ей нравится, а поди ж ты, упрямо держал его, а время текло и текло…
— … Грубость для русского человека — акт самоутверждения. Утверждения за счет унижения другого…
Дальнейшим разглагольствованиям помешал звонок в дверь. Платон Несторович сразу замолчал, но не забеспокоился, а с удовлетворением сказал:
— Открой дверь, доченька. Видимо, это из милиции, так что вы, милостивый государь, временно удалитесь.
Анечка подождала, пока капитан скроется в коридорчике, который вел в морг. Там был запасной выход. А как только Александр вышел, тотчас же открыла дверь, искренне удивившись при этом:
— Вот уж кого не ждали!
Вместе с нею в гостиную вошел прапорщик Богославский, одетый почему-то в темную одежду дьячка.
— Выгнал меня дядюшка мой, — сказал он, поклонившись. — Изыди, говорит, и сам спасайся. Кругом одни красные, а я и на воротах храма собственного распятия не желаю. Справку, правда, дал, будто дьячок я его прихода.
— Это упрощает задуманное, — улыбнулся Платон Несторович. — Позови капитана, Аничка.
Александр очень обрадовался внезапному появлению боевого товарища. Однако радость свою привычно сдержал, лишь крепко пожав ему руку.
— Мне случайно удалось узнать, что на лесопилке будто бы готовят баржу с досками для сплава на Рославль, — сказал прапорщик. — Если бы ночью пробраться к ней и залезть…
— Ждать, — отрезал Платон Несторович. — Терпеливо ждать, вот в чем основная задача.
— Чего ждать? — сердито спросила Анечка. — Сейчас темно и, кажется, пока тихо.
— Ждать милиции, доченька. У капитана нет документов, а без них ныне и шагу не ступишь.
— А причем тут милиция? — Анечка недовольно дернула плечиком. — Она уже сплошь большевистская.
— Потому-то и процветает бандитизм, — вздохнул патологоанатом. — А трупы убиенных милиция доставляет для вскрытия, таков порядок. И я жду подходящий материал для капитана.
— В каком смысле? — усмехнулся Александр.
— В смысле подходящей фактуры и документов, капитан. Как правило, эта красная милиция документы не отбирает, чтобы поменьше было возни, что ли. Получают от меня справку о смерти, составляют акт и отряжают команду из содержащейся в тюрьме интеллигенции на похороны. Террор весьма упрощает жизнь, почему он и неизбежен при власти дилетантов.
В начале своей деятельности Советская власть официально именовала босяков, мелкое жулье, воров, хулиганов и прочее отребье «социально-близкими», взваливая на них всю работу по разгрому интеллигенции. Тогда и был брошен в массы лозунг «Грабь награбленное!», а когда городская и сельская босота с удовольствием исполнила призыв, с грабежами и разбоями стали бороться, но как-то вяло и не очень охотно. Милиция была нацелена на криминал организованный, угрожавший самой власти, а не каждому гражданину в отдельности. Да и прицел-то был какой-то странный, будто милиция все еще ожидала возврата к помощи «социально-близких», а потому и не решалась рубить под корень.
