Я не сказал Теофее, почему я вернулся из Константинополя. Наоборот, чувствуя себя свободнее, ибо сердце мое избавилось от удручавшего его гнета, я с удовольствием беседовал с нею, а она заметила во мне перемену и даже спросила, почему я такой оживленный. Я воспользовался этим, чтобы весело повторить то, что утром сказал уныло и печально. Мне было ясно, что она царит в моем сердце, но я все еще колебался, дать ли волю своим чувствам; теперь, когда я избавился от мучительных тревог, я рассуждал свободно, и у меня хватило сил сдержать порыв и не заговорить о своей любви. Ныне, размышляя о минувшем, я, пожалуй, лучше разбираюсь в своих тогдашних помыслах, и мне кажется, что сокровенным моим желанием было встретить со стороны Теофеи хоть чуточку ответного чувства или хотя бы его видимость; ведь я все еще льстил себя мыслью, что я ей ближе, чем кто-либо другой. Но присущее мне понятие чести, равно как и данные мною обещания, мешали мне завоевать ее сердце с помощью соблазнов. Я хотел только одного, мечтал только об одном — чтобы она разделила мои желания.
Стояла прекрасная пора. В саду у меня сочеталось все, что можно представить себе самого приятного в деревне, и после ужина я предложил Теофее подышать свежим воздухом. Мы несколько раз прошлись по наиболее привлекательным аллеям. Еще не совсем стемнело, когда мне почудилось, будто кое-где в прогалинах мелькает мужская фигура. Я подумал, что это либо моя тень, либо кто-нибудь из слуг. В другом месте мне послышался шорох листвы; я не был склонен к подозрительности и решил, что это ветерок: внезапно посвежело. Я принял его за предвестие грозы и стал торопить Теофею, чтобы успеть добраться до лиственной беседки, где можно укрыться от дождя. Нас сопровождала Бема и другая невольница. Мы немного посидели в беседке, и тут мне показалось, будто вблизи кто-то бродит. Я кликнул Бему и задал ей какой-то пустой вопрос, только чтобы проверить, далеко ли она от меня. Оказалось, что она не там, откуда мне почудились шаги. Тут у меня возникло подозрение — не подслушивают ли нас. Не желая тревожить Теофею, я под каким-то предлогом встал, чтобы узнать, кто же отважился на такую дерзость. Мне еще не приходило в голову, что это может быть человек посторонний, а не кто-нибудь из моих слуг. Но я никого не обнаружил и спокойно вернулся к Теофее. Темнело. Мы дошли до дома, никого не встретив.
Тем не менее мысль, что кто-то находился около нас, не давала мне покоя; слугу, позволившего себе такую выходку, надлежало должным образом наказать; поэтому, расставшись с Теофеей, я решил подождать у железной калитки сада, неподалеку от ее комнат. Я рассчитывал самолично схватить соглядатая в тот момент, когда он вознамерится вернуться домой. Иначе как через калитку пройти было невозможно; мне не пришлось долго ждать — вскоре я различил в потемках человека, направлявшегося ко мне. Но и он меня заметил, хотя узнать меня было невозможно; он повернул обратно и поспешил скрыться в чаще, из которой вышел. Я в волнении пошел вслед за ним. Я даже громко крикнул, чтобы он знал, кто я такой, и приказал ему остановиться. Он не послушался. Меня это так возмутило, что я решил немедленно выяснить вопрос другим путем; вернувшись к себе, я велел созвать всех слуг, находившихся в Орю. Их было не так уж много — всего семь человек, и все они явились в тот же миг. Я был до того смущен, что не решился сказать, по какой причине созвал их; зато мне вспомнился силяхтар и все подозрения, связанные с мыслью о нем, и я был глубоко возмущен предательством, в котором, казалось мне, теперь уже не приходится сомневаться. Мне стало ясно, что он скрывается где-то в окрестностях, откуда рассчитывает ночью пробраться в мой дом. Но задумал ли он это с согласия Теофеи? Такое подозрение, сразу же возникшее в моем уме, повергло меня в смертельную скорбь. Я уже готов был распорядиться, чтобы все слуги вышли в сад, однако меня остановила другая мысль, толкнувшая на совсем иной образ действий. Я понял, что гораздо существеннее до конца выяснить намерения силяхтара, чем воспрепятствовать ему. За решение этой задачи я хотел взяться сам. Я отослал всех слуг, в том числе и камердинера, и вернулся к калитке; там я спрятался еще тщательнее, чем в первый раз, рассчитывая застать силяхтара, когда он опять появится. Но, к сожалению, старания мои оказались бесплодными.
Он вернулся в дом в то время, когда я собрал у себя челядь. Бема, которая сама вывела его в сад, испугалась, что у меня могут зародиться подозрения; под каким-то предлогом оставив свою хозяйку, она поспешила предупредить его, чтобы он не попадался мне на глаза. Весь следующий день я провел в тоске, которую не в силах был скрывать. Я не виделся даже с Теофеей, а когда она вечером выразила беспокойство насчет моего здоровья, мне это показалось лицемерием, и я уже стал обдумывать, как бы отомстить ей. В довершение горя я к вечеру получил известие, что жизнь паши Шерибера в крайней опасности и что друзья его, уже узнавшие о шагах, которые я предпринял в защиту паши, настоятельно просят меня еще раз повидаться с великим визирем и снова ходатайствовать за него. Какая досада! Я как раз собирался ночью сторожить у калитки сада, я мысленно уже наслаждался смущением, в которое повергну силяхтара! Между тем нельзя было колебаться между любовью и велением долга. Единственное, что могло примирить эти две задачи, — это съездить в Константинополь как можно поспешнее, чтобы вернуться до наступления глубокой ночи. Но даже при всем старании, как бы я ни торопился, я не мог возвратиться домой ранее полуночи. А кто мне поручится, что здесь не воспользуются моим отсутствием?
Я стал укорять себя в том, что не послушался советов Бемы, а в крайних обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне подумалось, что единственный выход из затруднений — это прибегнуть к ее помощи хотя бы в данном случае. Я послал за нею.
— Бема, неотложное дело вызывает меня в Константинополь, — сказал я. — Я не могу предоставить Теофею самой себе и считаю необходимым, чтобы при ней находилась преданная наставница вроде тебя. Прими же на себя до моего возвращения если не это звание, так хотя бы сопряженную с ним власть. Доверяю тебе следить за ее здоровьем и поведением.
Никогда, никто еще так безрассудно не доверялся коварству!
Позже, в минуту, когда обстоятельства вынудили эту подлую тварь быть искренней, она призналась мне, что если бы я сам не ограничил круг ее обязанностей и если бы вместо того, чтобы предупреждать ее, что по моем возвращении он снова будет сужен, я подал бы ей надежды, что она на всю жизнь останется хозяйкой в моем доме, то она отказалась бы от всех сделок с силяхтаром и стала бы беззаветно служить мне.
Я отправился в путь несколько успокоившись, но поездка оказалась для моих друзей бесполезной. По прибытии я узнал, что великий визирь дважды присылал ко мне одного из своих главных чиновников и тот очень сожалел, что не застал меня; слухи же, которые начали потихоньку распространяться, не предвещали ничего хорошего относительно судьбы арестованных пашей. Сведения эти, так же как и то, что мне доложили о действиях великого визиря, не дали мне ни минуты передышки. Хотя было уже около десяти часов, я поехал к министру под тем предлогом, будто мне не терпится осведомиться, чем я могу быть ему полезен; узнав, что он в серале, я все же просил ему доложить, что прошу у него краткой аудиенции. Он не заставил меня ждать, зато постарался предупредить мою речь, а тем самым сократить разговор и ограничить мои жалобы.
— Мне не хотелось дать вам повод для упрека в том, будто я не посчитался с ваших ходатайством, — сказал он, — и если бы мой чиновник застал вас дома, то он сообщил бы вам, что султан не счел возможным помиловать пашей. Они были виновны.
Как ни хотелось мне что-то сказать в их защиту, я не мог ничего противопоставить столь решительному утверждению. Признав, что государственные преступления действительно не допускают снисхождения, я спросил у министра, относятся ли преступления Шерибера и Азета к таким, в тайну коих мне не дозволено проникнуть. Он ответил, что об их вине и их казни будет объявлено на другой день, а из уважения ко мне он мне скажет об этом на несколько часов раньше.
Ауризан Мулей, ага янычар, давно уже разгневанный на двор за то, что там стремятся ограничить его власть, решил возвести на трон принца Ахмета, своего воспитанника, второго брата султана, который уже несколько месяцев томился в тюрьме, ибо позволил себе насмешничать над братом. Необходимо было узнать намерения юного принца и завязать с ним «отношения. Ага преуспел в этом какими-то, пока еще неизвестными, путями, и теперь визирю оставалось только выяснить их. Не выдержав пытки, ага признался в своем преступлении, но все же сохранил верность единомышленникам, и визирь сам сказал мне, что не мог не восхищаться его мужеством. Однако тесная связь аги с Шерибером и Дели Азетом, бывшими один за другим пашами Египта, понудили диван принять решение об их аресте. Каждый из них владел несметными богатствами, а влияние их в Египте все еще было весьма значительно, и поэтому нельзя было сомневаться в том, что именно на их поддержку рассчитывал Мулей. И действительно, страх перед жестокой пыткой, которую они, в их возрасте, не выдержали бы, заставил их признаться, что они участвовали в заговоре и что план их заключался в том, чтобы бежать в Египет вместе с Ахметом, если не удастся сразу же возвести его на престол. Несмотря на это признание, их все же подвергли неоднократным истязаниям, чтобы выведать имена всех их сообщников, а также чтобы убедиться, причастны ли к заговору бостанджи-баши и силяхтар. Но то ли они и в самом деле не знали этого, то ли, подобно аге, решили сохранить верность друзьям, они до самой смерти не запятнали себя предательством.
