— В какой? Одиннадцатиэтажный? — спросил Отар.
— В тюрьму!
— Ты что, не видел здания выше тюрьмы? — сказал я.
— Нет, тюрьма самая высокая: оттуда Чукотка хорошо видна! — объяснил водитель.
— А-а-а…
— Вот тебе и «а-а-a»! Ну, ладно, за ваше здоровье!
Тосты следовали один за другим: за дружбу и любовь, за памятники культуры и достижения науки, за предков, за родителей — всех не перечесть. Монах сперва отказывался от вина, но после четвертого стакана добровольно взял на себя обязанности виночерпия. Каждый раз, налив нам вино из— бочонка, он, точно проголодавшийся теленок, жадно сосал резиновый шланг. Наша трапеза уже близилась к концу, когда слова попросил монах. Икая и пошатываясь, он произнес следующий монолог:
— В этом монастыре иранский шах Аббас… Знаете, почему двадцатикопеечная монета называется «абаз»?..
Шах обезглавил двадцать десятков грузинских монахов!.. А почему?.. Двести монахов — это… это немало!..
А бабушка шаха была грузинкой!.. Да!.. Там в яме сидел один монах… Не ел… не пил… Почему?..
— Послушай-ка, друг! — не вытерпел Шота. — Ты монах или лектор? Что ты к нам пристал со своими «почему»? А черт его знает, почему! Скажи сам — почему?!
— И скажу!.. Все скажу!.. Очень даже просто… Так за кого мы сейчас пьем?.. Выпьем за бога!.. Почему Пожелаем ему здоровья, счастья, сто лет жизни и осуществления всех его желаний на сто процентов!.. За этот дом!.. Дай бог хозяевам веселой жизни… Двенадцать сыновней и двенадцать дочерей… Иисус Христос и двенадцать апостолов… Я — монах… Почему?..
Ик!..
Монах уснул, так и не успев ответить на свое последнее «почему»… Я же знал, что на свете не было женщины, которая согласилась бы выйти за этого прямого потомка питекантропов, и ему оставалось волей-неволей пойти в монахи…
Настал мой черед. Я налил вино и начал:
— Да здравствует солнце!
— Какое там еще солнце? Ночь сейчас! — поправил Шота.
— А я вижу солнце! — упрямо повторил я.
— Молодец! — одобрил Отар.
— Я вижу солнце! И вы должны видеть его, если, конечно, вы не слепые!
— Ну, конечно, видим! — согласился Нестор и взглянул на луну.
— Нет, это — луна, а вы должны видеть солнце! — запротестовал я.
— Ты просто пьян! — сказал Нестор.
— Я — Шио Мгвимели!
— Ты Зурикела Вашаломидзе! — сказал Нестор.
— А ты — Серапиона!
Нестор не знал, кто такая Серапиона, и поэтому не обиделся.
— Я иду домой! — заявил я и встал.
— Иди, — согласился Отар, — вот так, по тропинке, будет короче!
— Цира, ты пойдешь со мной? — спросил я.
— Почему она должна идти с тобой? — привстал Отар.
— Тебя не спрашивают! — огрызнулся я.
— Цира, неужели ты пойдешь с этим дураком? — спросил Отар Циру.
— Я останусь здесь! — сказала Цира.
— Со мной? — спросил Отар.
— Нет, со всеми!
— А что, Отар — это все? — съязвил я.
— Почему — Отар? Вот и Нестор здесь…
— Нестор спит!
— Значит, она остается со мной! — сказал Отар.
— Ты сейчас заснешь! — сказал я.
— И не подумаю! — ответил Отар и громко зевнул.
— Нет, заснешь!
— Цира, мне заснуть?
— Если хочешь спать — засни!
Отар прилег на траву и сразу уснул.
— Засни и ты, Зурико… Голову положи вот сюда, мне на колени…
— Цира, я хочу вина!
— Пей, — она подала мне стакан.
— Цира, ты красивая девочка!
— Знаю…
— А я обезьяна!
— Знаю…
— Почему же ты меня любишь?
— Не знаю…
— Да здравствует незнание! Да здравствуют двойки! Да здравствуют Илико, Илларион и моя бабушка!
— Надоел ты со своим Илларионом! — проворчал проснувшийся Отар.
— Цира, пойдем со мной, — сказал я.
— Куда?
— Никуда… Пойдем?
— Боюсь!
— Не бойся!
Цира медленно последовала за мной.
— Зурико!
— Что, Цира?
— Зурико, почему ты молчишь? Мне стыдно, очень стыдно… Ведь ты любишь меня? Почему же ты не хочешь мне сказать?..
— Цира, ты чудесная девушка!
— Это ты уже сказал!
— Цира, ты не любишь меня… Я сейчас пьян, а когда я пьян, я всегда говорю правду… Ты… Я… Ты красивая девушка… Я не хочу, чтобы ты любила меня… Ты знаешь, я недостоин твоей любви…
— Замолчи, Зурико!
— Я подлец!.. Но я же думал, что ты можешь полюбить меня… Ты не знаешь, какой я плохой… А ты хорошая… У меня…
— Не надо, Зурико! Молчи!..
— Нет, ты должна узнать… У меня есть… любимая… Там, в деревне… Я люблю ее больше всех на свете… Она мне дороже собственной жизни… Ты лучше ее, в тысячу раз лучше… Но я люблю ее. Она — мое солнце, мое светило… Ее зовут Мери… И ты должна знать об этом…
Я задыхался от волнения. Горький комок подступил к горлу, мешал говорить. Не в силах вымолвить больше ни слова, я опустил голову и замолчал. Цира стояла не двигаясь, словно каменное изваяние. В ее широко раскрытых синих глазах не было ни слез, ни упрека — одно лишь изумление. Вдруг она, стряхнув оцепенение, подошла ко мне и со всей силой ударила меня по лицу. Я не двинулся с места. Тогда она закрыла лицо руками, уткнулась головой мне в грудь и громко зарыдала. Я обнял Циру, привел на полянку, усадил рядом со спящим Отаром, молча поцеловал ей руки и так же молча удалился. Я подошел к старой колокольне, по лесенке поднялся на верхнюю площадку, глубоко вдохнул свежий ночной воздух и крикнул во всю силу легких:
— Эге-ге-ге-э-э-эй!..
«Э-эй» — откликнулась эхом гора.
Я провел рукой по колоколу. Толстым мшистым покровом на нем лежала пыль. Я ударил кулаком по его чугунным бокам. Раздался глухой, протяжный звук.
В глазах у меня вдруг потемнело, все вокруг завертелось, закружилось… Чтобы не упасть, я ухватился за веревку.
«Нау-у-у!» — застонал колокол.
Я снова дернул веревку, потом еще и еще раз.
«Hay!.. Нау!.. Нау-у-y!» — пел колокол.
Звуки сперва срывались отдельными серебристыми каплями, потом слились, поплыли непрерывными волнами, заполняя собою монастырский двор, ночь, весь подлунный мир…
Я стоял на колокольне, внимал песне колокола, видел солнце и чувствовал, что теряю сознание…
Я и Илларион сидим в тени дерева и мирно беседуем. Илларион любит поговорить на научные, политические и литературные темы. О любом явлении жизни у него свое особое представление, голова его полна всевозможных собственных теорий. Он не признает никаких авторитетов, кроме меня. Впрочем, и на меня он нередко смотрит с явным подозрением.
— Где ты это вычитал? — иронически спрашивает он.
Я называю источник.
— Мда-а-а… Ну, знаешь, книги ведь тоже пишутся людьми. Так что ты не очень-то доверяй им… В шарообразность Земли Иллариону все же пришлось поверить, потому что на эту тему я прочитал ему почти двухчасовую лекцию. Верит он и в то, что, просверлив насквозь Землю, можно очутиться в Америке. Но почему же в таком случае люди не сверлят Землю — этого Илларион никак не может понять. На сей раз в нашей беседе принимает участие бабушка. Вместе со своей пряжей она примостилась тут же, на пеньке.
— Хорошо, сынок, вот ты говоришь, что сперва на свете появились животные, а потом человек. А кто же тогда доил коров и коз?
— Никто! Часть молока высасывали телята, а остальное проливалось…
— Слышишь, Илларион? Молоко проливалось!
— Это еще ничего, Ольга! Ты спроси-ка у него, как труд превратил обезьяну в человека!
— А ну, расскажи, сынок!
— А что тут рассказывать? Взгляни на Иллариона и Илико — сама убедишься!
— Эй ты, сопляк! Если зеркала нет, хоть в колодец посмотри на свою рожу! — обижается Илларион. — Ты лучше расскажи своей бабушке, какой ты набрался премудрости!
— Так вы все равно ничего не поймете!
— Стыдишься? — ухмыляется Илларион.
— Ну так расскажи ты, Илларион! — просит бабушка.
— А что рассказывать-тo! Наплел какую-то чушь!
Послушать его, так получается, что обезьяна проголодалась и начала обрабатывать землю… — Смотри ты!.. Дальше?
— Не могла же она лежа копать? Ну и стала на ноги.
— Правда, сынок?
— Брешет он!
— Ага, отказываешься от своих слов?!
— Разве я тебе так объяснял?
— Хорошо, если б так! А то я половины не понял.
Я махнул рукой. Илларион продолжал:
— Так вот, начала обезьяна копать землю…
— А где она взяла заступ?
— Вот про это я забыл спросить!.. Эй ты, дурень, откуда у твоей обезьяны взялся заступ?
— Как откуда? Пошла она в сельмаг к Оцойе и говорит: "Эй, браток! Дай-ка мне вон тот восемнадцатирублевый заступ! " — ответил я.
— А что, тогда Оцойя тоже был обезьяной? — спросил Илларион.
