Владимир Тендряков - Покушение на миражи

— Уловил, но, как часто бывает, не придал этому значения.

— И до Павла бродило, Георгий Петрович. Ессеи, например, пытались же создать сообщества, которые не развращали бы добрые нравы.

— Пытались до Павла и многие после Павла.

— И?.. — колыхнулся Толя.

— И что-то мешало им.

— Что-то не зависящее от самих людей? — сколовшимся голосом спросил Толя.

И все уставились на меня. С минуту стояла тишина. Я выдержал ее и произнес:

— Вот на это-то и хотелось бы получить ответ.

— Нич-чего себе задачка! — вышла из недоуменного столбнячка Ирина.

— Во всяком случае, не тупик, как казалось тебе, — напомнил я. И Миша Дедушка возликовал:

— Долой нытиков и маловеров! «Наш паровоз, вперед лети!»

— Люблю бодрящие лозунги, — ухмыльнулся Толя.

— А можно еще вопросик? — Снова по-школьному розовая ладошка вверх. — Ну никак не могу понять — этот Павел… он вредный для нас сейчас или полезный?

— Нас-тя! — опасливо выдохнул Миша.

— Но интересно же!..

— Интересно, — согласился я. — Вот мы и разбираемся.

— И еще не разобрались?

— Пока нет. И сегодня навряд ли…

Я поднялся.

— Так что ж, до следующей встречи, друзья.

Все зашевелились, подымаясь, а Настя взирала на меня изумленно и озабоченно, и в ее распахнутых глазах явно зрел новый сокрушительный вопрос.

Но Миша Дедушка постарался заглушить его в самом зародыше:

— Я тебе потом все объясню. Все!

И Толя Зыбков не удержался:

— Даже все! Хотел бы я это послушать.

Что-то случилось у Ивана Трофимовича Голенкова. Утром раздался от него телефонный звонок:

— Самоедством занимаюсь, мой друг, небо с овчинку кажется. Выбери свободный часок, заскочи утолить мои печали. Очень прошу.

Старик никогда еще не обращался ко мне с просьбами. Я быстро оделся и поехал.

Встретил он меня с чопорной торжественностью, даже принарядился: громоздкий костяк упрятан в просторный порыжевший пиджак, морщинистую шею облегает жестко накрахмаленный воротник сорочки, и галстук по моде сороковых годов — узел в кулак, а в пропаханных складках землистого лица смущение.

— Старый ворон в одиночку с ума помаленьку сходит. Сядем-ка рядком, поговорим ладком. Не осуди, ежели мое карканье тебе непутевым покажется.

Иван Трофимович сам выглядел сейчас гостем в своей голой, неуютной комнате с узкой железной койкой, над которой висело несколько больших фотографий — делегаты каких-то давным-давно состоявшихся конференций, лежащие на земле, сидящие тесно на скамьях, стоящие в несколько рядов друг над другом. Ивана Трофимовича отыскать среди них теперь невозможно фотографии безнадежно выцвели, хозяин на них молод, совсем не схож с нынешним. Мослаковатые руки на острых коленях, клочковатые брови над твердым носом, взгляд в пол, сипящее натужное дыхание.

— Добрые люди в смущение ввели, покою нет…

Выдавленное признание и тягостная пауза. Самое неразумное подгонять старика вопросами, ему нужно раскачаться, взять разгон, а уж тогда выложит все — затем и позвал.

— Подвернулся тут один молодец… Да-а… Приятель зятя, из молодых да ранних. Как их зовут, которые костями умерших животных занимаются?

— Палеонтологи?

— Во-во! Он тут, так сказать, от имени науки заявленьице преподнес, коротенькое, в два слова. Никто и внимания на него не обратил, а меня ошпарило. Да-а…

Снова тягучая пауза, крупная голова нависла над полом, седина на ней желта, как старая слоновая кость.

— И что же он сказал такого? — спросил я.

— Направленная эволюция!

Я озадаченно молчал.

— Наука-де утверждает — существует направленная эволюция! Ты об этом слыхал?

— Да. Но почему должно волновать такое. Иван Трофимович?

— Тебя ничуть не волнует?

— Нисколько.

Старик крякнул.

— Эх! А что такое эволюция? Жизни развитие, не так ли?

— В общем, так.

— Выходит, жизнь-то не сама по себе вольной речкой течет — направлена. Кем направлена? Сверху, богом?.. А ты знаешь, что бога я и от себя и от людей в шею гнал?

Из кустистых бровей в упор — зрачки, плавающие в голубой старческой влаге. Я не удержался от улыбки.

— Смешно?.. Что ж, смейся, но только объясни; неужели наука к богу повернулась?..

— Представь себе, — начал я осторожно, — что с горы сорвался камень, катится вниз. И не просто катится, а направление имеет, которое даже вычислить можно: мол, по такому-то месту проскачет, раздавит, если не посторонишься. Кем задано это направление? Неужели же богом? Да нет, силой земного притяжения, профилем самой горы, случайными препятствиями, быть может…

— Гм, верно… Тут бог ни при чем. Но жизнь, дружочек, не камешек. Откуда она образовалась, почему так хитро плетется — от мокрицы какой-нибудь к маящемуся человеку Голенкову Ивану?.. Откуда и зачем, Георгий? Твоя наука может сказать?

— Увы, нет.

— Пока нет или даже не надеетесь и узнать?

— Надеемся, Иван Трофимович. И пока мы живы — будем надеяться.

— А если надежды не исполнятся? Или такого даже не допускаете?

— Допускаем. Не исключено.

— Тэ-эк! — дрогнув отекшими складками лица, протянул Иван Трофимович, словно уличал меня в преступлении. — Уж коль допускаете, что может быть непостижимое, чего никому знать не дано, то самое начальное, самое недоступное — бог, творец всего, и вовсе уму людскому непосилен!

— Да бог ли тебя волнует, Иван Трофимович? Сдается мне — что-то другое.

— Волнует меня, голубь, все тот же Иван Голенков, топтавший землю восемь десятков лет и много на ней наследивший. Ошибка я или не ошибка богова?

— Ошибок природа не терпит — выбраковывает, — сказал я. — А тебе она разрешила полный срок прожить, значит, за ошибку не посчитала.

Старик замолчал, разглядывал свои узловатые руки на коленях, хмурился, соображал про себя, наконец невесело усмехнулся:

— Когда-то, сказывают, ящеры нелепые на свете жили, природа их похерила — мол, ошибочка вышла, дай исправлюсь. Вот и я, похоже, из доживающих ящеров. Как ни оглянусь кругом — все на меня не похожи. Даже ты, голубчик. А уж дети и подавно не в отца. На мой взгляд, нынешние ничуть не лучше нас, ошибочных. Но это на мой взгляд, ящерный.

— Никогда еще одно поколение не походило на другое, Иван Трофимович, возразил я. — И в этом не только мать природа виновата — сами люди тоже. Ты менял круто жизнь, было бы странно, чтоб твои дети никак не менялись вместе с жизнью.

— Менял… Да, круто… Ну так пусть хоть это вас поостережет полегче на поворотах, сами видите, черт-те куда мир заносит.

— Полегче не получится, развитие не притормозишь.

И старик поднял склоненную голову, строго уставился на меня.

— Вот и проговорился, дружок. Не притормозишь, даже если видишь, что оно, осатанелое, в пропасть несет. Что же это как не старая песня на иной манер — все мы в руце божьей?!

— Все мы подчиняемся объективным, то есть от нас не зависящим, законам. Законам, Иван Трофимович, не богу! Их путать нельзя.

— Почему же нельзя? Почему обязательно считать — они, мол, законы, такие-сякие, сами по себе откуда-то появились? А что ежели предположить: они им спущены, чтоб порядок был? Чем ты докажешь, что твой взгляд верней моего?

— Доказать нельзя ни тебе, ни мне. Но если предположить, что законы от бога, то нам с таким законодателем не так уж и трудно поладить, а при случае и поправить его.

— Эй-эй, не бахвалься! Много на себя берешь, мил друг!

— Не я беру, человеку дано. Природой или тем же богом, если тебе это название больше нравится.

— Дано богом — «поправляйте меня, люди»?!

— Первая же палка, которую наш обезьяний предок подхватил, — что это как не поправка природы: мало возможностей ты мне отпустила, ну так я сам увеличил их, вооружившись палкой. Природа позаботилась, чтоб люди поправляли ее, совершенствовали себя. Бог предполагает, а человек располагает… по-своему.

— Дорасполагались, хвастливое племя! — грудным сиплым голосом, с темной кровью, бросившейся в лицо. — Сами себе стали страшны, друг для друга пироги с начинкой стряпаем… Себя поправьте, не бога!

— То-то и оно, Иван Трофимович, что себя-то мы, оказывается, еще плохо знаем. Человек куда более сложная материя, чем атомное ядро, а человечество трудней для понимания, чем вселенная.

— Ага, бодливой корове бог рогов не дает. Если люди еще и в себя полезут, то они такое натворят, что, как Библия обещает, смерти будут искать все, но и ее даже не найдут.

Открыться ему или утаить? Сейчас он и без меня травмирован, боюсь нанести новую рану — последний из друзей занялся сомнительным делом. Но если вдруг он узнает стороной, что я не доверился, скрыл, был с ним неискренен, то прямолинейный Иван Трофимович с презрением отвернется от меня. Не хочу, чтоб наши многолетние добрые отношения завершились враждой, не могу играть с ним в прятки… Решился открыться: