Поначалу отец обязательно повторял свое, неодобрительное: про царя и революцию. Но и тут кое‑что бывало новенькое для Шурки. Он даже удивлялся, почему батя до сих пор молчал, не рассказывал, например, о том, что видел царя.
— При Николае народу жилось плохо, ну и без него не будет много добра, коли менять пустое на порожнее, как сейчас. Про нужду закон не писан, и не напишет никто, не — ет! Не жди на дворе порядка от беспорядка… Царь был батюшкой, революция станет матушкой… Да кому? Неизвестно еще.
И тут же непременно осуждал царя:
— А верно, пустая была голова, хоть и в короне. Доцарствовался, свалилась династия Романовых. Может, и не встанет больше на ноги, как говорят. И очень даже просто, что не поднимется, ежели судить — рядить по самому по Николаю… Видал я его, довелось однажды на фронте, после отдыха и переформировки. Смотр он делал дивизии нашей, оперед, как нам идти сызнова на позицию. Порядок, что ли, такой был, не знаю, али случай, захотелось поглядеть на вояк, — нас и сунули. Одним словом, парад, по — нашему. Форштейн?
Отец выпрямился на скамье, резко повернул голову к Францу, подбородок как бы положил на плечо себе, замахал руками, показывая, как они молодецки шли — маршировали, и пленный понял, о чем он говорит, кивнул.
— Гоняли, гоняли нас, голубчиков: равняйсь, кругом, на месте, марш, устали до смерти; выстроили, наконец. Фельдфебель, волкодав наш, по рядам ходит, в морду так кулаками и тычет, орет, лает: «Замри и не дыши, ешь глазами его императорское величество, кричи «ура» во всю глотку… Гляди — и у меня!»
— Фэлдвэбл? Ура? — переспросил Франц и покачал головой, давая знать, что он не одобряет фельдфебеля и его замашки.
— Ладно, ждем, — продолжал глуховато рассказывать батя, все быстрей толкая перед собой гончарный круг и ожесточенней ударяя ладонью по глине, делая из лепешки дно горшка. — Ну, говорю, ждем, стоим вольно. Тут команда «смирно!», подошла целая орава начальства, сплошь генералы. Который царь, и не разберешь, не разглядишь: все одинаковые — блестят, сверкают, аж в глазах рябит, слезы наворачиваются, ветрище, а утереться нельзя. Ревем и моргаем и опять ревем, будто от радости. Видим, наперед один выходит, невзрачный такой, попросту сказать, вовсе плюгавенький, с бороденкой — старая мочалка хоть мойся, хоть выбрось, — обтрепыш, никакого вида. И шинель, фуражка, погоны вроде полковничьи. Никаких особых знаков различия, — стало быть, не царь, а почему‑то вылез наперед. Стоит и перчатку теребит, помню. Кажется, что‑то сказал, не слышно, не разберешь: со всех сторон «ура» кричат, стараются. Ну и мы заорали, как требуется. Это мы умеем, «ура» кричать; обучили… Вот и весь смотр, на том он и закончился. Разошлись, даже не помаршировали, потому война, не до этого, должно быть, а гоняли…
— Я, я! — живо откликнулся Франц. — Мир — здрастай! Война — до — лой!
— Долой‑то, конечно, долой, я насчет царя нашего говорю, понимаешь? «Неужто это был царь, полковник‑то? — спрашивает опосля сосед. — Как же он генералами командует, раз чином ниже?!» Волкодав, сволочуга, услыхал, точно с цепи сорвался, вскинулся на солдата, прямо глотку перегрызть готов, матерится: «Ты еще скажи, унтер!.. Два наряда вне очереди на кухню, раз самого императора отличить не можешь от какого‑то штабного дурака полковника! Я сам его заметил, идиота, из свиты, должно, вылез, мешал государю разговаривать с войском… Слушай, олух, царь был самый большой, высокий, в золоте и серебре, эполеты с вензелями. Как ты, защитник престола — отечества, спутал дерьмо с брильянтом, какого‑то замарашку — полковника, нестроевика, с его величеством, верховным главнокомандующим?.. Тр — р–ри наряда!» А ему, фельдфебелю, помню, ротный и говорит: «Вы бы, Елизар Иваныч, очки носили, что ли, ежели близорукие… то царь и есть. Какого вам еще хрена надо?!» Что тут было! Конфуз и смех…
— Царь — хрен! Ха — ха — ха!.. Зер гут! — качался, чуть не падал с табуретки Франц.
— А наряды свои волкодав не отменил, озлился…
— Арбайтен? Ватерклозет?
— Да нет, говорю тебе, на кухню, картошку чистить. Тот и радешенек, мой‑то сосед. Тепло, под крышей, полный котел костей, — глодай досыта, повар не скажет слова… Которое солдатье потом даже завидовало: счастливый, мол, из‑за царя попал на кухню, нажрался на неделю, а мы угодили в окопы. Дивизии, слышь, иконку подарил царь, водочку себе оставил, любитель известный… Шнапс тренькать — сам, соображаешь? А нам — иконку, — еще раз объяснил отец Францу.
— О! Хрен!
Франц сморщился и сделал вид, что от презрения и возмущения плюет сильно на пол.
— Кайзер — плёхо, царь — плёхо. Геноссе, ре — во — лю — ция — ошень карашо! сказал он.
— Хорошо, да не больно, — не согласился, как всегда, батя. — Теперь, конечно, сядут в управители люди поумней Николая, смекалистые, изворотливые… Нашего брата не посадят, — обязательно с толстым карманом. Ну, так вот, простому‑то народу оттого будет легче? Нисколечко! Да оборотистый, смекалистый богатей так тебя прижмет, — еще скорее издохнешь, чем при царе. Эвон, уж стращают: последнюю скотину будут отбирать — нечем кормить фронт… Ха — ха! Ври да не при нас. Знаем, а — атлично знаем, как солдата в окопах балуют говядиной. Постные‑то дни кто придумал, зачем? То‑то и оно. Кости выдавали, а мяса… Когда и достанется какая порция — спичкой проткнута, до рта не донесешь — растеряешь кусочки по дороге, одни жилы. Я этого мяса за всю войну, может, пяти фунтов не съел… Говядина, да не нам дадена! Понятно?.. Опять же сказать, слобода: что хочу, то и делаю, ты мне не указ, а я тебе — приказ… Не — ет, брат, без начальства не проживешь, прав Ваня Дух, не будет, говорю, порядка. Баловников много, озорников… С народом надо построже, что бы он маленько побаивался, слушался. А как же иначе, ну, скажи? Кого‑то надобно слушаться, это как в семье, то же самое в государстве. Без узды и конь, известно, балует. А взнуздай, которой вожжой дернул, — в ту сторону и потянулся воз. Верно?
Мамка постоянно занята своими делами. Но потому, как она, слушая, вскидывается иногда глазами в батино глиняное громкое царство и тут же, отворачиваясь, прячет блеск своего взгляда, Шурка без труда и ошибки замечает ее безмолвное, упрямое несогласие с отцом.
— Кто бы там ни царствовал — Николай, князь Львов, им нету до нас дела, и нам до них также. Мы люди маленькие, политикой не занимаемся. Не трогай нас, и мы тебя не тронем. Семья — вот и вся наша республика, слобода. Никакой другой нету и не будет, и мне не надобно. Семью прокормил, вырастил ребят, — и слава богу, стало быть, не зря маялся на этом свете, с пользой прожил, поработал, порадовался. Как там, по — вашему, арбайтен — зер гут! Понимаешь? Нету арбайтен — плохо, швах, как ты говоришь. Именно: без работы и жить нет охоты.
— О! Ви есть пра — вда! Гросс пра — вда! — воскликнул Франц горячо. Зонтаг, вос — кре — сенье — пфу! Арбайтен ден ноц — судки проц… Ра — бо — та ошень карашо… лю — блю! — говорил он, протягивая бате свои длинные сильные руки с растопыренными пальцами, ладонями вверх, как бы прося положить в них топор, ком глины, молоток или еще чего, чтобы руки не болтались попусту. Не получив, пленный сжал кулаки, потряс ими, волнуясь, переходя, как всегда, на родной язык.
— Я вас прекрасно понимаю, согласен, конечно же! — кипел он, и щеки его из синих становились багровыми. — Да, да, главное в жизни — семья, честный труд. Воспитать детей добрыми, почтительными, не стыдящимися мозолей на ладонях, — это и есть наше счастье… Но, дорогой мой, нужна и политика. О! Без политики, без борьбы мы ничего не добъемся. А я хочу иметь клочок земли, за который мне не надобно платить аренду. И домик. Ну, чуть — чуть платить, по моему карману… Нет, не желаю быть лошадью! Хо — хо — хо! Довольно на мне поездили, кнутом сыт по самое горло, по уши. Я не социалист, нет, я крестьянин, как и вы. Но всей душой на стороне революции. Кончать с войной, с богатством, с бедностью!.. Дайте простому человеку на земле человеческое существование, и я буду доволен. Стану растить своих детей, учить их, чтобы они никогда не стреляли в русских… Друг мой, товарищ, когда я их увижу? Да и увижу ли?.. Ах, боже мой, я, кажется, опять болтаю по — немецки, извините!
Он поспешно расстегнул две верхние пуговицы на мундире, вынул из внутреннего кармана побелелый бумажник и рылся в нем, смущенно улыбаясь, краснея даже шеей. Подал Шуркиному отцу потрескавшуюся, наклеенную на картон, затертую фотографию.
— Жена… сын… дочь. Много хочу домой, — сказал он довольно внятно.
Батя посмотрел карточку и молча передал матери. А та долго разглядывала, любовалась и, прослезясь, все допытывалась, как зовут жену и ребят и сколько же теперь им будет годков, сыночку и дочурке. Отец ни о чем не расспрашивал, он говорил:
— Твое горе, Франц, не горькое, а вот мое… Прикончат войну, — поедешь домой, к своим, обязательно. Жив — здоров поедешь, и они все живы — здоровы… А я дальше кухни — никуда. Ляпай горшки, сам скоро станешь горшком… А ты толкуешь — риволюция… Башкой‑то я тоже многое понимаю, может, поболе твоего, да сердце не слушается, свое твердит: калека.
