— Опоздали?
— Нет, нисколечко, — ответил Яшка на правах хорошего знакомого. Но почему‑то не объяснил, из‑за чего они задержались в людской. Добавил другое, вежливое: — Здравствуйте, Ксения Евдокимовна, с добрым утром!
Тогда и Катька с Шуркой, вспомнив непременные наставления в школе, дружно сказали:
— Здравствуйте!
Барыня кивнула им и отошла, а в широком проеме, как на картине в белой дорогой рамке, появилась светлая головка в бантиках и ленточках и звонко — задорно закричала:
— Посмотрите, десятый час, они еще дома! Вот я вам задам, Кишка, Петух, сонули окаянные!
— Ия, что такое? Как ты разговариваешь? — донесся из глубины зала укоризненный голос барыни.
Яшка оглянулся и рассмеялся. Шурка не решился оглянуться, — Растрепа подозрительно не спускала с него зеленых глаз, ставших знакомо — круглыми, кошачьими. Того и гляди, выпустит когти.
Из усадьбы в школу ближе взгорьем, барской березовой рощей, которая проходит по обрывистому волжскому берегу. Затем надобно съехать, скатиться на заднюхе под гору, в Гремец, перебежать по камням на другой бережок, к роднику, откуда сторожиха Аграфена носит воду на питье и варку.
Так они и сделали. Полетели за угол скотного двора и конюшни, мимо рыжей, осевшей за зиму горы невывезенного навоза с лохмато — белесой от дождей и ветра соломой. Продрались сквозь лес прошлогодней, сухой, выше их крапивы (Растрепа зашипела, схватилась за голяшки, почесалась, — оказывается, обожглась, — уже вовсю росла подлеском молодая крапива) и, прыгая по разбитым, утонувшим в грязи, хлюпающим под ногами колесам без ободьев, по старым, опрокинутым саням и телегам, пробегая по скользким оглоблям, жердям, балансируя и срываясь, одолели черный, захламленный двор.
Они давно не говорили между собой приятно про войну и теперь поработали языками вдоволь и всласть. Не о Георгиевских крестиках, серебряных и золотых, за которыми совсем недавно трое несчастных, глупых простофиль собирались бежать тайком на позиции, в окопы, нет, поговорили о более существенных предметах. Прежде всего, конечно, о ружьях и патронах, их приносят сейчас домой многие солдаты. Не может быть, чтобы дядя Родя, богатырь, воин что надо, наверное, в медалях, явился с пустыми руками. Кто этому поверит? Но верить было трудновато.
— Откуда он возьмет винтовку и патроны? — осторожно сомневался Шурка, чтобы не обидеть друга, но и душой не кривить. — Госпиталь — та же больница, военная. Там лечат раненых, не стреляют.
— Много ты понимаешь! — счастливо отвечал Яшка. — Питер не больница. В Питере тятька лежит, это совсем другое дело. У солдат были ружья, когда прогоняли царя, забыл? Куда же они подевались, ружья, в Питере?.. Пожелает тятенька и привезёт, со штыком… и полный — преполный подсумок патронов в обоймах. В каждой — пять патрончиков, и все в масле. Да — а… Может, и еще чего приволочет, почище ружья!
— Пулемет? — спросила Катька, имевшая представление о пулеметах главным образом по деревяшкам, которые ладили мальчишки, когда играли в войну. Катька в войну играть не любила, хотя и делала себе сабли и ружья и притворялась, что ей страсть нравится драться с немцами и австрияками, кричать «ура». — Пулемет, да? — переспросила уважительно она.
— Ты еще скажи — пушку трехдюймовую! — фыркнул Петух.
Чтобы поправить промах, Растрепа задумалась.
— Может, подарки привезет, — сказала она, вздыхая. — Все‑таки из Питера!.. А питерщики завсегда приезжают с подарками. Помните, Миша Император приехал на тройке? — загорелась Катька. — Полнехонький был сундучище мятных пряников, ямщик поволок на крыльцо и все крякал, чуть не надорвался. Еще нас бабка Ольга на радостях оделила потом по два пряничка, помните?
— На все наплевать — и на пряники, на гостинцы, — отвечал Петух, сплевывая. — Сам едет! Мой тятька едет, понимаешь?.. На по — праавку, на по — бы — ы–воч — ку — у! — не утерпел, спел он еще разик, и Катька и Шурка охотно подтянули ему. — Вдруг сегодня и прикатит? — предположил заманчиво Петух, и от волнения у него пропали с лица веснушки, он побледнел, потом покраснел и засветился весенним утречком. — Едет, едет… и приедет! Нонешний денечек, а?.. Письмо‑то ведь, почитай, брело две недели. За такое время можно выписаться из госпиталя и прикатить домой по чугунке, верно?
Шурка запылал не меньше Яшки.
— А — ах, вот бы хорошо — хорошохонько!.. Слушай, дядя Родя зайдет за тобой в школу, как тогда, осенью, забегал Матвей Сибиряк за Андрейкой. Помнишь, мы с тобой завидовали, провожая до Гремца Андрейку и Матвея… Вот, Яша, и ты дождался отца! — сказал проникновенно, от всей души Шурка.
— Ага, дождался… дождусь! Ты тоже дождался, — ответно одарил Яшка щедрой лаской друга.
— И я дождалась! — воскликнула Растрепа, которой было немножко обидно, разбирала зависть. — Мой тятька бешеный выздоровел, перестал пугать людей, точно вернулся с войны, из госпиталя, право.
— А ведь верно! — поразился Шурка.
Яшка кивнул — что правда, то правда, смотрите, какая удача.
— И мамка, кажись, поправляется, — сказал он, думая о своем.
У Шурки тоже кипело свое в голове, как постоянно, и одно приятное. Они все трое были счастливые счастливчики. Что ж, им не привыкать, им всегда везло. Однажды они уже мчались счастливой тройкой на гулянье, в тифинскую, у церкви, по ларькам и палаткам, заваленным гостинцами и игрушками. И не только мчались, но и кое‑что покупали: у них водились медные пятаки и серебряные полтинники. Но то, что происходило с ними нынче, нельзя было даже и сравнивать с китайскими орешками, клюквенным квасом, сахарными куколками и часиками. Совсем другое происходило с ними сейчас, что именно — они не могли высказать, передать словами, да и не нуждались в том, они просто ужас как были довольные, счастливые. Да и какое тут может быть сравнение, — не забыто, чем кончилось тогда ихнее праздничное путешествие.
Нынешнее счастье было необманное, без проигрыша. У каждого свое, конечно. У некоторых, может, и не такое, какое бы желалось, но все равно это было счастье, — ведь могло быть хуже, могла свалиться непоправимая беда, как у тетки Дарьи. Пускай доедается в доме последний хлеб, не на ком пахать, и горшки не продаются. У них, у Соколовых, хоть корова есть, молоко, телку можно продать, у Растрепы и Яшки нет ничего этого — и не горюют. Нет, все они трое по — своему счастливчики, по — другому и не скажешь, другого счастья им и не надобно. Они не собираются менять и никогда и ни на что не променяют своего счастья. А двое имеют еще добавочек, ого, какой дорогой, не выговоришь и нельзя говорить. Наверное, и Петух перестанет когда‑нибудь баловать попусту, озоровать, тоже заимеет приятный добавок, и тогда по свету будет мчать — лететь, не помня ног, уже не тройка, а вся четверня, вернее, две счастливые — рассчастливые парочки…
Они обсудили на бегу школьные неотложные дела. Григорий Евгеньевич готовит четвертому, выпускному, классу подарочек: экскурсию в Рыбинск с ночевкой. Попросить — он и третьих возьмет. А что? Чем они хуже? Переходят в четвертый класс, на будущий год и они станут выпускными, ну, и не грех побаловать их наперед, экскурсией наградить. Вот было бы здорово по чугунке прокатиться на машине, через Волгу махнуть по мосту, Рыбну поглядеть городище, наверное, что Питер, отстанешь от своих — и заблудишься… А денег на дорогу выреветь у мамок. Раскошелятся, дадут!
Нанюхавшись крепкого навозного духа, гнили и теплой сырости (она пахла возле скотного двора парным молоком), обжегшись молодой крапивой, проскочив удало топь по шатким необычным мосточкам, тройка, болтая резвыми языками — колокольцами, вырвалась из запустения и мрака на простор, на свет и — тпру — у! — остановилась на взгорье, в березовой роще.
Еще вчера деревья стояли неодетые, в слабом золотисто — зеленоватом дыму, как в легкой цветной кисее, когда ребятня ненароком смотрела на рощу издали, от школы, а сегодня все березы понадевали одинаковые обновки — ярко — зеленые сарафаны и косынки. Сучья у берез — точно голые руки, и рябая береста с грибами — наростами — что полотняные кофточки с прошивками и напусками на плечах. И все березы в черных сапожках на босу ногу. Но лучше, дороже всего у них зелень обновок, вблизи разглядишь каждый листочек. Он народился за ночь, возле червонных подвесок — сережек, он в складочках, морщинках, удивительной красоты и разворачивается, разглаживается прямо на глазах.
Зыбкое, неслышное кружево кинуто листвой на густую, короткую траву. По ней от белоногих берез лежат прямые, как межники, светло — коричневые тени и словно делят луговину на узкие мужичьи полосы. Где‑то тут, в траве, живет — растет медуница, найденная Яшкой еще под снегом с розовыми, готовыми распуститься бутонами. Ну, не она самая, ее сестрица, ровня. Наверное, она теперь давно расцвела по — настоящему, красуется, приманивает пчел… Ребята поискали медуницу и не нашли.
