— Если у нее горе и она нуждается в моей помощи, я сам зайду к ней, — воскликнул доктор. — Закончим последний роббер.
Урсула под столом пожала доктору руку.
— Ее сын, — сказал мировой судья, — простоват, не стоило отпускать его в Париж без наставника. Когда я узнал, что кое-кто наводит у нашего нотариуса справки о ферме старой дамы, я понял, что виконт рассчитывает на смерть матери.
— Неужели вы считаете его способным на это? — воскликнула Урсула, с ужасом посмотрев на Бонграна, который сказал себе: «Увы, это правда, она его любит».
— И да, и нет, — сказал немурский врач. — У Савиньена добрая душа, потому-то он и оказался в тюрьме: мошенники туда не попадают.
— Друзья мои, — воскликнул старый Миноре, — на сегодня довольно, не стоит заставлять бедную мать проливать лишние слезы, если в нашей воле осушить их.
Четверо друзей поднялись и вышли, Урсула проводила их до калитки; когда ее крестный и кюре постучали в ворота дома напротив и Тьенетта открыла, она уселась вместе с тетушкой Буживаль на одну из каменных тумб подле своего дома и стала ждать.
— Госпожа виконтесса, — сказал кюре, первым вошедший в маленькую гостиную, — господин доктор не захотел, чтобы вы утруждали себя, и пришел сам...
— Я слишком хорошо помню старые времена, сударыня, — перебил доктор, — чтобы не сознавать, как подобает вести себя с людьми вашего звания, и счастлив, что могу, насколько я понял из слов господина кюре, быть вам чем-нибудь полезным.
Госпожа де Портандюэр, которую мысль о предстоящем визите к соседу до того тяготила, что она уже собиралась обратиться за помощью к немурскому нотариусу, была так поражена деликатностью Миноре, что поднялась ему навстречу и указала ему на кресло:
— Садитесь, сударь, — произнесла она царственным тоном. — Наш дорогой кюре, должно быть, сказал вам, что виконт в тюрьме, — юношеские грешки, сто тысяч ливров долга... Если бы вы могли одолжить мне эту сумму под залог моей Бордьерской фермы...
— Мы еще вернемся к этому вопросу, госпожа виконтесса, когда я привезу вашего сына домой, если вы позволите мне быть вашим посланцем.
— Разумеется, господин доктор, — отвечала старая дама, кивнув головой и бросив на кюре взгляд, как бы говоривший: «Вы правы, он хорошо воспитан».
— Как видите, сударыня, — сказал кюре, — мой друг доктор — преданный слуга вашего семейства.
— Мы будем вам весьма признательны, сударь, — сказала госпожа де Портандюэр, сделав над собой заметное усилие, — ведь в вашем возрасте отправляться в Париж ради ветреника, наделавшего долгов...
— Сударыня, в шестьдесят пятом году я имел честь видеть славного адмирала де Портандюэра у добрейшего господина де Мальзерба[148], а затем у графа де Бюффона[149], который желал расспросить мореплавателя о его странствиях. Весьма возможно, что и покойный господин де Портандюэр, ваш супруг, также присутствовал при этих встречах. То была славная пора в истории французского флота — он не уступал англичанам, и не последнюю роль в этом играло мужество капитанов. С каким нетерпением ожидали мы в восемьдесят третьем и восемьдесят четвертом годах новостей из лагеря под Сен-Рошем[150]! Я сам едва не отбыл в королевскую армию — там нужен был врач. Ваш родственник адмирал де Кергаруэт, здравствующий и поныне, командовал кораблем «Бель-Пуль»[151] и выиграл свой самый знаменитый бой.
— О, если бы он знал, что его внучатый племянник в тюрьме!
— Послезавтра господин виконт будет на свободе, — сказал старый Миноре, вставая.
Он приблизился к госпоже де Портандюэр, взял ее руку, которую она не отняла, и почтительно поцеловал, затем низко поклонился и вышел, но тут же вернулся, чтобы попросить кюре: «Будьте любезны, дорогой аббат, закажите мне на завтра место в утреннем дилижансе».
Кюре еще с полчаса расточал хвалы доктору Миноре, пожелавшему покорить старую даму и преуспевшему в этом.
— Просто удивительно, — сказала госпожа де Портандюэр, — в его годы он собирается ехать в Париж и улаживать там дела моего сына, а ведь ему не двадцать пять лет. Да, он вращался в хорошем обществе.
— В самом лучшем, сударыня, и нынче не один разорившийся пэр Франции был бы счастлив женить сына на воспитаннице доктора — невесте с миллионным приданым, Ах, если бы такая мысль пришлась по душе Савиньену! Вел он себя в Париже не блестяще, а времена нынче такие, что не вам противиться этому браку.
Кюре смог договорить лишь благодаря тому, что старая дама оцепенела от изумления.
— Вы сошли с ума, дорогой аббат.
— Вы еще задумаетесь над моими словами, и дай Бог вашему сыну впредь вести себя так, чтобы завоевать уважение этого старца!
— Если бы не вы, господин кюре, а кто-то другой заговорил со мной в таком тоне...
— Вы бы не пустили его более на порог, — улыбаясь, докончил фразу аббат Шапрон. — Надеюсь, сын просветит вас на счет того, какие браки заключаются нынче в Париже. Подумайте о счастье Савиньена; однажды вы уже сослужили ему недобрую службу, не мешайте же ему хоть теперь завоевать положение в обществе.
— И это говорите мне вы?
— Если не я, то кто же? — воскликнул священник, вставая, и тут же откланялся.
Урсула и ее крестный прогуливались по двору. Доктор оказался бессилен перед своей крестницей: она привела ему тысячу причин, по которым ей необходимо поехать в Париж, и он уступил. Подозвав кюре, он попросил его, если почтовая контора еще открыта, заказать не одно место, а целое отделение в дилижансе. Назавтра в половине седьмого вечера старик с девушкой прибыли в Париж, и доктор немедленно отправился к своему нотариусу. Политическая обстановка была тревожной. Накануне немурский мировой судья несколько раз объяснял доктору, что до тех пор, пока не кончится распря между журналистами и двором[152], оставлять капитал в казне — чистое безумие. Парижский нотариус подтвердил все опасения мирового судьи. Поэтому доктор решил воспользоваться пребыванием в Париже для того, чтобы продать свои промышленные акции и ренту, которая как раз шла на повышение, и положить капитал во Французский банк. Нотариус уговорил своего старого клиента продать заодно и ренту, в которую доктор, как образцовый отец семейства, с выгодой обратил капитал, оставленный Урсуле господином де Жорди. Он пообещал поручить переговоры с кредиторами Савиньена самому ловкому маклеру, однако предупредил, что для верного успеха юноше следует набраться мужества и провести еще несколько дней в тюрьме.
— В таких делах поспешность обходится в пятнадцать процентов, а то и больше, — сказал нотариус доктору. — Да и деньги вы все равно получите не раньше чем через неделю.
Узнав, что Савиньен будет томиться в заключении еще целую неделю, Урсула попросила своего опекуна один-единственный раз взять ее с собой в тюрьму. Старый Миноре отказался. Дядя и племянница поселились в гостинице на улице Круа-де-Пти-Шан, где доктор нанял несколько прилично обставленных комнат и, зная благочестивый нрав своей крестницы, взял с нее клятву не выходить без него из дому. Добрый старик гулял с Урсулой по Парижу, показывал ей переулки, лавки, бульвары, но ничто не привлекало ее внимания, ничто ее не радовало.
— Чего тебе хочется? — спрашивал старик.
— Увидеть Сент-Пелажи, — отвечала она упрямо.
Тогда Миноре нанял фиакр и отвез ее на улицу Кле, где приказал остановиться перед мерзким фасадом этого бывшего монастыря, превращенного в тюрьму[153]. Печальное зрелище высоких серых стен с зарешеченными окнами, дверцы, в которую можно войти, лишь пригнувшись (зловещий символ!), всей этой серой громады, стоящей в нищем квартале посреди пустынных улиц, как воплощение непоправимой беды, — все это так потрясло Урсулу, что она заплакала.
— Неужели, — спросила она, — молодых людей сажают в тюрьму из-за денег? Неужели долг дает ростовщику право, которого не имеет сам король? И он находится здесь! — воскликнула она. — А где именно, крестный? — добавила она, вглядываясь в окна.
— Урсула, — отвечал старик, — не заставляй меня делать глупости. Это не называется забыть его.
— Но разве, отказавшись от него, я не могу испытывать к нему никакого сочувствия? Ведь я могу любить его и вовсе не выходить замуж.
— О! — вскричал старик. — В твоем безумия столько ума, что я уже жалею, что взял тебя с собой.
Три дня спустя в руках у старика были составленные по всей форме расписки, соглашения и прочие документы, дающие Савиньену право на освобождение. Вся ликвидация, включая вознаграждение маклеру, обошлась в восемьдесят тысяч франков. У доктора осталось восемьсот тысяч, которые его нотариус, чтобы не терять процентов, обратил в боны казначейства. Двадцать тысяч франков в банковских билетах доктор отложил для Савиньена. В субботу в два часа пополудни он отправился в тюрьму, чтобы самолично освободить юношу из-под стражи, и молодой виконт, уже знавший обо всем из письма матери, осыпал своего спасителя самыми искренними благодарностями.
