Уже половина первого, Наташа, спешу в собрание. Вероятно почта уже рассортирована и разложена по приборам. Думаю, что мои игривые соображения на грустную тему о Твоем долгом молчании родились во мне в предчувствии того, что сегодня я обязательно получу Твое письмо. За милые строки его заранее целую Твои тихие руки. Сегодня вечером после занятий буду продолжать письмо. Насчет Алешиной «агитации» не беспокойся, родная. Она оказалась довольно безвредной. Бржезинский установил только, что Алеша без разрешения командира (очевидно не зная, что таковое требуется) давал солдатам книжки, в числе их Горького и Толстого. Командир, сделав ему выговор, кажется успокоился, хотя наблюдения за ним пока что не отменил...
... Как только вошел в собрание, увидел у своего прибора письмо. Но... не от Тебя, как ждал, а совершенно неожиданно от Марины.
Несмотря на разочарование, с которым разорвал конверт, я прочел вложенные в него листки с большим интересом. Очень своеобразный, хотя несколько литературный и современный язык, много тонких мыслей и много какого-то
179
подводного рельефа в настроении, чувстве и во всем письме.
Больше всего Марина пишет о Тане. Недели за две до Таниной смерти между ними был, оказывается, очень странный, и со стороны Тани, во всяком случае, предельно искренний разговор. Марина касается его сдержанно и глухо, но мне все ясно. Очевидно Таня на большом нервном подъёме много, но как всегда темно и несколько хаотично рассказывала Марине о моих взглядах на жизнь и любовь. Марина пишет, что, несмотря на её сияющее лицо и радостное признание в своем «незаслуженном» счастье, на нее было грустно и больно смотреть, и не потому только, что она с почти болезненным упорством высказывала свою боязнь оказаться не на высоте моих взглядов на брак, но потому, что она не осознавала уже зародившейся в её сердце тревожной боязни, что я окажусь не на высоте её бесконечной любви.
Покойный Борис — вот человек, который по мнению Марины мог бы составить Танино счастье. Любя ее не для себя, но прежде всего для неё самой, он, успокоив и вылечив, крепко и просто поставил бы ее в жизни как мать и жену. Он — да, но не я, для которого её «смертельная болезнь очевидно была все-таки её живым обаянием» и «её расстроенные нервы интересно диссонирующими струнами». Если бы Таня и не умерла, она стала бы глубоко несчастной, так как рано или поздно я, по мнению Марины, все равно ушел бы от неё.
180
Все это «выяснилось, правильнее почувствовалось, или, быть может, только показалось» ей, Марине, после долгих раздумий над моим последним пребыванием у неё в Вильне, пребыванием, о котором она вспоминает в своем письме как-то очень осложненно: скорбно, почти покаянно, но одновременно не без покорности какой-то проснувшейся в ней мечте...
Не знаю, Наташа, может быть я очень ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что решение Марины чем-то связано с тем, как мы возвращались с кладбища, как сидели и говорили у печки, одним словом с той, все еще звучащей и в моих ушах, мелодией, о которой я писал Тебе из Вильны.
Переезд в Москву для Марины вещь и душевно и практически, конечно, не легкая и не простая, и я очень потому сомневаюсь, чтобы он действительно состоялся. Но, во всяком случае, она через неделю на несколько дней приезжает в Москву, чтобы осмотреться, подать прошение о зачислении Сережи в университет и приискать квартиру. Во всем этом она, совсем не знающая Москвы, очень просит меня оказать ей посильную помощь. Просьбой этой я в настоящее время крайне затруднен, так как из лагеря никакой отпуск, конечно, невозможен. Все, что я могу сделать, это съездить на одно воскресенье в Москву, представить Марине Павла Васильевича и попросить его заменить меня. У него очень широкое знакомство, хороший месячный извозчик, и
181
он большой Дон-Жуан. При наличии этих особенностей своей личности, он сделает для Марины больше, чем сделал бы я.
Тебе и Алеше Марина шлет привет, пишет, что она очень рада предстоящему знакомству с Тобой, о которой много слышала от Тани и Алеши. Могу себе представить как она будет поражена всем происшедшим! Пока кончаю, родная. С последнею тоской жду Твоего письма. Целую.
Твой Николай.
Сельцы, 6-го августа 1911 г.
Милая Ты моя, страшно сказать, уже больше недели не писал я Тебе. И стыдно сказать не писал, потому что был занят подготовкой большого лагерного праздника. Состоится он перед самым концом сбора. Начнется с офицерских скачек; после скачек спектакль в Клементьеве, а вечером — «грандиозный бал».
Меня уже давно втягивали во все эти затеи, но до самого последнего времени я всячески уклонялся. Прорвала мой тщательно укрепленный фронт жена моего батарейного командира, помнишь, та остроносенькая меломанка, о которой как-то писал Тебе.
На следующий же день, как я отослал Тебе последнее письмо, она ворвалась ко мне со всей труппой и, приказав оторопевшему Семену не-
182
медленно же ставить самовар, низвергалась на меня бурным водопадом слов: спектакль никак не ладится, до генеральной какая-нибудь неделя... Я литератор, бритый человек, и не хочу помочь.. это не по товарищески... её муж так хорошо ко мне относится — это бессердечно, это возмутительно! Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Она больше не хочет просить, она начинает действовать!..
Я не успел произнести в ответ ни одного слова, как моя комната была превращена в сцену, а мне пододвинуто «режиссерское кресло» и вручен «режиссерский экземпляр»; дальше все в таком же темпе. Не успел еще я занять своего кресла, как Любовь Ивановна уже начала свою «большую» сцену с поручиком Гришиным, своим любовником, тайным по пьесе и явным по жизни.
Как это ни странно, но сев в «режиссерское кресло» я невольно вошел в навязанную мне роль. От отдельных указаний и разъяснений перешел мало-по-малу к показыванию, а от показывания (тряхнув стариной) к исполнению, под суфлера, целых сцен и чуть ли не действий.
Любовь Ивановна играла плохо, но ухватисто: беззастенчиво, бойко и жизненно. Я пытался было ей разъяснить, что это не то, что за действительное объяснение в любви, контрабандой проведенное в форме сценического диалога, один актер Малого театра был на генеральной репетиции лишен роли, до того это было скверно, но ничего не по-
183
могало: — она продолжала играть с двойной самоуверенностью «старой любительницы» и «Карачевской львицы».
Кончилась эта импровизированная репетиция импровизированным ужином. Было уже за полночь, когда вся наша компания под предводительством поручика Гришина ввалилась в уже темное офицерское собрание. С шумом подняли вестовых, зажгли две жаркие «молнии», на столе мигом очутились какие-то специально офицерские консервы — скумбрия в томате, баклажанная икра и еще какие-то ненормальности — через несколько минут на громадных сковородах уже шипела яичница и, наконец, появилось главное — кофе, коньяк, гитара...
Началась типично русская офицерская ночь: беспутная, слезливая, гитарная, что-то выстукивающая и вызванивающая ошпоренными каблуками, к двум часам уже пьяная, уже заплетающаяся ногами и языком, но все ещё куда то несущаяся, гикающая, взвизгивающая и подергивающая плечами, ночь пошлая, провинциальная, убогая, но все таки чем то связанная с тем нашим, никакому европейцу недоступным, миром, о котором пляшут Наташа Ростова у дядюшки, Грушенька в Мокром, цыганка Груша перед очарованным странником, о котором, рыдая, рокочут романсы Апполона Григорьева и Александра Блока в котором безысходно буйствует Паратовское Поволжье Островского и о котором тоскует и мечтает провинция Чехова...
184
И вот, Наташа, с этой первой репетиции и начались все мои, далеко еще не конченная мытарства. Всемогущая Любовь Ивановна добилась таки через своего мужа, что уже на следующий день «приказом по бригаде» я был назначен «в помощь полковнику Потрескину на предмет содействия организации праздника лагерного сбора». Прочитав вечером приказ, я решил на следующее же утро отправиться к бригадному с протестом и просьбой отменить распоряжение, но когда я в девять часов утра вышел из своей избы, то к палисаднику уже подъезжал парный экипаж, а в нем Любовь Ивановна... «Куда так рано?» — Оказывается, в Москву за костюмами, и у неё записка на мое имя от полковника Потрескина: «ввиду Вашего назначения в мои помощники, прошу съездить в Москву за костюмами и париками. Вам в помощь поедет председательница нашего «кружка любителей сценического искусства» Любовь Ивановна Синицына». Делать было нечего — приказание прямого начальника.
Сел и поехал в Москву. Не правда ли, почти водевиль: — «Если женщина захочет, то поставит на своем». Так меня и завертело: репетиции, костюмы, грим, декорирование скаковой беседки, закупка призовых жетонов и т. д., и т. д, Любовь Ивановна, с головой ушедшая в организацию праздника, ни на шаг меня не отпускала от себя, и мы целыми днями носились между Клементьевым, где репетировался спектакль и полигоном, где скаковой павильон спешно расцве-
