Вдруг с дороги доносится шум приближающейся коляски, жандармский офицер вскакивает и исчезает в дверь, как бы желая спрятаться. Коляска останавливается перед верандой, и из неё выходит полицейский чиновник. Он явился, как заранее предупреждал, часом позже нас. Проходя мимо меня, он, по обыкновению, приподнимает фуражку и замечает с улыбкой:
— Как я сказал: через час после вас.
Он пошёл в столовую и попросил чего-нибудь поесть.
«Я имею маленькую отсрочку, пока он ест, — подумал я, — а потом он скажет слово, сделает знак, жандармы подойдут и арестуют меня».
Но жандармов нигде не видно, они вдруг исчезли, — и офицера и солдат как не бывало. Куда они девались? Что за удивительная страна этот Кавказ! Я сижу на веранде, как бы в плену, но в то же время могу сойти с лестницы, если пожелаю. Мне давали и возможность и время предупредить правосудие, надев на шею петлю и сократив свою жизнь, — они были слишком уверены во мне. Но было бы лучше, если бы они были менее беспечны и ожидали от меня всего.
Моя жена приходит и сообщает мне, что в доме происходит нечто странное: жандармский офицер и оба его солдата стоят в коридоре во втором этаже и к чему-то прислушиваются, и вообще ведут себя как-то подозрительно.
— Может быть, им надо арестовать кого-нибудь, — отвечаю я, почти лишаясь чувств.
Хозяин сам прислуживает полицейскому с величайшей предупредительностью и величает его превосходительством; он, конечно, понимает, что имеет дело со всемогущим человеком. И его превосходительство с необычайной важностью бросает свои распоряжения через стол, а пообедав, он с такой же важностью расплачивается и затем выходит к нам на веранду.
Он садится рядом с англичанином, который, конечно, и не думает даже подвинуться хоть на один миллиметр. Он вынимает свой носовой платок с вышитой короной и вытирает с лица пыль, потом он вынимает портсигар с короной и закуривает сигару. И вот он сидит, курит и молчит.
Моя жена спускается со ступенек и направляется в поле собирать цветы. Таким образом мы, трое мужчин, остаёмся одни.
Вдруг появляется жандармский офицер в сопровождении солдат, которые тихо прокрались с верхнего этажа. Внутренне я испускаю крик ужаса, поднимаюсь и стою. Теперь свершится! Даже хозяин появляется в дверях столовой, чтобы присутствовать при интересном зрелище. Жандармский офицер выходит на веранду и останавливается перед полицейским. Верить ли мне моим глазам? Верить ли моим ушам? Он кладёт ему руку на плечо и арестует его. Арестует его.
— Вы мой пленник, — говорит он по-французски.
Полицейский смотрит на офицера и в первое мгновение вздрагивает. Потом он стряхивает пепел со своей сигары и отвечает:
— Что вы говорите?
— Я говорю, что вы арестованы.
— Почему? Что вам от меня надо?
Коляска, которая, по-видимому, была уже заранее приготовлена, подъезжает к веранде. Солдаты берут полицейского чиновника под руки и ведут его на дорогу. Офицер следует за ним. Я слышу, как еврей уверяет жандармского офицера, что тот затеял опасную игру, что у него есть бумаги, которыми он может удостоверить свою личность, — вот подождите! Все четверо размещаются в коляске, кучер щёлкает бичом, и коляска уезжает по направлению к Тифлису.
Я был поражён.
Я поворачивался во все стороны, стараясь найти объяснение всему происшедшему. Англичанин даже и головы не поднял, он всё сидел с карманным зеркальцем и рассматривал свой глаз. Как только ко мне вернулась способность говорить, я сейчас же спросил хозяина, что всё это означало. Неужели здесь произошёл арест?
Хозяин кивнул головою и вовсе не казался поражённым.
— Но послушайте! — восклицаю я, — вы спокойно киваете головой, как будто бы ничего и не случилось. Разве не схватили и не арестовали только что живого человека у вас на глазах?
— Ну, да, по донесению из Пятигорска, — ответил хозяин.
Я не мог понять этого невероятного происшествия, которое случилось тут же у нас на глазах.
— Если бы что либо подобное случилось со мною, то я провалился бы сквозь землю, — сказал я.
У хозяина был совершенно равнодушный вид.
Тогда я сказал:
— Вам продолжает казаться, что всё это пустяки. Но, как вы думаете, как я перенёс бы что-либо подобное? А как вы думаете, что сделалось бы с моей женою?
— Ну да, ну да, но ведь ничего с вами и не случилось, — ответил хозяин, как бы уступая.
Но тут я пришёл в восторг от всего происшедшего. Несмотря на то, что лихорадка снова завладела мною и я дрожал, покрываясь холодным потом, великая радость наполняла каждый атом моего тела.
Моя жена вернулась и сказала:
— У тебя на лице снова появилась краска.
— Да, — ответил я, — дело в том, что я ходил тут и думал о воле, ты помнишь, о том воле, у которого ярмо попало между рогами и который шёл, свернув шею набок? Теперь этому волу хорошо.
— Ему теперь хорошо? Каким образом?
— Офицер рассказал мне об этом. Ты знаешь, тот офицер, который ехал с нами в поезде. Ведь он ехал сейчас же вслед за нами, он также видел вола.
— Ну, так что же?
— Он поправил ярмо.
— Слава Богу, — сказала моя жена.
Я также был доволен. Я упомянул о двух кушаньях, которые я мог бы теперь съесть, и несмотря на то, что мне дали добрый совет воздержаться от этих кушаний в виду моей лихорадки и взять что-нибудь другое, я всё-таки настоял на своём безумии и потребовал запрещённого плода. Дело в том, что я вдруг почувствовал какой-то чудовищный аппетит.
Мне захотелось также, чтобы англичанин не был больше таким молчаливым и нелюдимым. Пользуясь тем, что моя жена ушла и у меня было свободное поле действия, я обратился к англичанину и сказал, чтобы сразу озадачить его:
— А в Опорто чума. Вы это знаете?
Он пристально посмотрел на меня.
Я повторил, что в Опорто чума; но это его, по-видимому, ничуть не испугало, он продолжал спокойно курить.
Тогда я достал свой старый номер «Новой Прессы» и сказал англичанину:
— Я как раз обратил внимание на последние рыночные цены в Финляндии. Оказывается, что куры стоят от марки до марки семидесяти пяти пенни штука.
Маленький британец всё ещё старался относиться ко мне, как к воздуху, но он был слишком молод и не мог выдержать характера; смешно было видеть, как он старался сохранить своё достоинство, в чём он ещё не имел достаточно практики.
— Куры? — спросил он. — В Финляндии? Так что же?
— Вы едете через горы, — сказал я. — Потом вы проедете через Россию и наконец очутитесь в Финляндии, откуда вы направитесь на вашу родину, к весёлому и любезнейшему народу, англичанам. Я хотел подготовить вас к ценам в Финляндии, чтобы вы знали их, когда будете требовать себе обед. Не забывайте, что столько стоит не пара кур, а штука.
— Сколько, сказали вы? — спросил он.
— От одной марки до марки семидесяти пяти пенни.
— Сколько это будет на английские деньги?
Я знал это приблизительно и мог ответить ему на его вопрос.
— Я в Финляндию не поеду, — сказал он.
Не было никакой возможности завязать с ним спор.
Может быть, я мог бы возбудить в нём интерес к чему-нибудь другому, подумал я, и начал читать вслух статью под заглавием: «Военные слухи из Трансвааля». Прочитав статью, я перевёл её, терзая его незнанием самых простых слов на его языке и вдобавок призывая его ещё на помощь. Под конец он сидел совершенно безучастно и тупо отвечал мне «да» на все мои обращения. Наконец он встал и потребовал, чтобы ему подали его «телегу», — это я выгнал его. Когда он уходил, то у него явилось желание собрать остатки своего великобританского характера: он снова перестал видеть меня. Тогда я сказал:
— Счастливого пути! Не забывайте вежливо кланяться, когда будете входить и уходить. Так принято на свете.
Он весь вспыхнул и в смущении слегка приподнял свою шляпу.
Потом он уехал...
Я видел одного англичанина на конке в Мюнхене; по всей вероятности, это был художник, живописец, он ехал в Галерею Шака43. Мы едем по улице полным ходом, ребёнок, маленькая девочка, чуть не попадает под вагон — она падает, её топчут лошади и калечат; но нам удаётся вытащить её живой из-под лошадей. В это время британец стоит и курит свою трубку. Когда всё было кончено и проходит ещё мгновение, прежде чем кучер едет дальше, британец раздражённо смотрит на часы. Все мы смотрим на него, но мы для него всё равно, что воздух, и он требует на отвратительном англо-немецком наречии свои деньги обратно, он хочет сойти с конки. Его нимало не касается то, что переехали какого-то ребёнка. Тогда один пассажир протягивает ему истраченные им деньги. Он бросает на пассажира равнодушный взгляд, медленно и равнодушно отводит свои глаза и не берёт денег. Его ничуть не трогает закипевшее вокруг него негодование, и эта его стойкость, конечно, встретила бы одобрение всех его соотечественников; «Правильно! Главное, будь стойким, Джон!». Он простоял в конке до самого места своего назначения. Потом он сошёл.
