— Господин Хань, а где твоя большая палка?
Председательствовавший Го Цюань-хай никак не мог сегодня пристроить свои руки. На него смотрели многие сотни глаз, а он так и не мог придумать, что ему делать со своими руками, и по огненно-красному его лицу градом катился пот. Го Цюань-хай пытался узнать людей, находившихся в первых рядах, но их лица сливались во что-то серое, клубящееся, как дым. В этом дыму ему чудились смутные очертания каких-то чужих лиц, которые беззвучно смеялись над неопытностью председателя.
Приготовленные заранее слова вылетели из головы, и он тщетно старался вспомнить хотя бы одно из них…
Наконец, с трудом ворочая языком, Го Цюань-хай заговорил:
— Соседи… значит… давайте… то есть открываем собрание…
Все молчали, терпеливо ожидая дальнейших слов председателя.
— Так вот… вы, верно, все хорошо знаете, что я… батрак. С малолетства тут… значит… пас свиней, лошадей, а потом батрачил. Говорить я не умею, а вот работать могу… Основа нашего крестьянского союза… это значит — демократия. Всем теперь можно говорить. Сегодня мы сводим счеты с Хань Лао-лю. Мы все его ненавидим и должны говорить, что у кого есть. У кого обида — расскажи, у кого ненависть — отплати. Бояться нечего. Вот…
Хань Лао-лю поднял голову, осмотрелся. Ни родственников, ни друзей, ни Добряка Ду, ни Тана Загребалы — никого! Вдруг он заметил Ханя Длинная Шея и Ли Чжэнь-цзяна, прячущихся в толпе. Но какой от них прок? Сегодня они ни головы поднять, ни рта открыть не посмеют.
«Придется идти на любые условия, лишь бы сохранить жизнь», — подумал он и, приблизившись к самому краю стола, глухо спросил:
— Председатель Го, у меня есть несколько слов. Можно ли сказать первому?
— Не давай ему говорить! — пробасил Ли Всегда Богатый.
— Почему? Пусть говорит! — вступились за помещика доброжелатели.
— У нас ведь теперь демократия, нельзя человеку рот затыкать! — крикнул кто-то и тотчас спрятался за спины людей.
— Говори… — неуверенно разрешил Го Цюань-хай.
— Я, Хань Лао-лю, — начал помещик, — очень дурной человек, и башка моя начинена старыми феодальными понятиями. И все это только потому, что когда я был еще совсем маленьким, моя мать умерла и отец привел в дом мачеху, она меня всегда била и обижала…
В толпе кто-то крепко выругался:
— Не мели языком, сволочь!..
— Не давай ему болтать, что в голову взбредет! — послышался другой негодующий голос.
Го Цюань-хай понял, что допустил ошибку, позволив помещику говорить. Как же остановить его теперь, как заставить замолчать? Ему было неясно: имеет ли он, как председатель, право зажать рот Хань Лао-лю. Го Цюань-хай был в нерешительности, чем тотчас же воспользовался помещик.
— Вот я и говорю, — продолжал он, — моя мачеха так и не дала мне ни спокойно пожить дома, ни поучиться чему следовало. Я сбежал в другую деревню и пошел по дурному пути. Признаюсь вам, соседи, что в одиннадцать лет я, никчемный человек, стал играть в карты, а в шестнадцать лет — гулять с женщинами.
— И много ты их опозорил, пакостник? — с видом сурового разоблачителя спросил из задних рядов белобородый старик.
Кое-кто хихикнул, кто-то сплюнул с досады. Внимание вновь было отвлечено, и боевое настроение снизилось. Друзья и наймиты помещика зашептали:
— Вот видите, он только плохое о себе рассказывает. Знает, что виноват, и теперь обязательно исправится.
— Да у него ведь только земли было много, он ее отдал, а больше нам ничего и не надо…
Напряжение, державшее ряды плотно сомкнутыми, ослабело. Тугое кольцо из человеческих тел раздвинулось и заколыхалось. Го Цюань-хай, видя, что помещик вывернулся, ткнул пальцем прямо ему в нос и закричал:
— Ты не кидайся словами! Дело говори! Рассказывай, как организовывал отряд и в комитете по поддержанию порядка работал!
— Отряд организовал и в комитете работал! Это истинная правда, соседи… — сразу осмелел Хань Большая Палка и с усмешкой глянул на председателя, которого втайне ненавидел. — Ведь все это для людей делалось, чтобы в деревне порядок был.
— Я тебя спрашиваю!.. — прохрипел Го Цюань-хай. — Я тебя спрашиваю: заставлял ты людей собирать деньги, купил на эти деньги двадцать шесть винтовок или нет? Кого ты охранял, какой порядок поддерживал?
Помещик изобразил на лице недоумение:
— Как же это кого, председатель Го? Всех людей охранял…
Го Цюань-хай побагровел:
— Ты всех приходивших в деревню бандитов угощал пельменями и натравливал на крестьян. Это, по-твоему, значит охранять людей?
— Председатель Го, вы меня обижаете. Пусть люди сами скажут.
Толпа вдруг заколыхалась. Это Ли Всегда Богатый, засучив рукава, раскидывал людей в стороны, бережно ведя перед собой маленького седого старичка.
— Старина Го, дядюшка Тянь слова просит, — крикнул кузнец.
Старик Тянь скинул шляпу и судорожно смял ее в руках. Глаза старика со страхом и ненавистью смотрели на Хань Лао-лю. На обожженном солнцем старческом лице блестел пот, а тщедушное тело тряслось, как в лихорадке.
— Товарищ председатель Го, я хочу рассказать… отплатить за обиду… — Он с мольбой перевел глаза на Лю Шэна, потом на Сяо Вана, ища у них поддержки, и робко добавил: — Вот прошу товарищей быть судьями в моем деле…
— Ты говори всем людям, пусть они судят, — мягко и участливо ответил Сяо Ван.
Старик обернулся к толпе, поклонился, затем опять боязливо покосился на помещика и дрожащим голосом начал:
— Вот когда приехал я в эту деревню, в семье у меня было трое. Арендовал у тебя, Хань Лао-лю, пять шанов земли и никудышную лачужку. Да ты и из нее меня выгнал на улицу. Тогда я сказал тебе: «Господин, я бы сам построил лачугу, только места не найду». Тогда ты вдруг добрым прикинулся и стал говорить: «Дело нетрудное. Около моей конюшни как раз есть место: подойдет — стройся. Аренды с тебя не возьму. Построй трехкомнатный домик и живи себе». Я этим твоим словам будто небесному пророчеству поверил и еще старухе своей сказал: «Это прямо божеская милость, что попался такой добрый хозяин». Ну вот, всю зиму того самого года я под снегом и ветром на своей корове лес с сопки возил. А зима, все помнят, была лютая. Как-то раз навалил я воз и стал спускаться с сопки, а тут, на беду, корова моя поскользнулась, воз в овраг опрокинулся, и она за ним. Хорошо еще, что нашлись добрые люди, которые помогли телегу вытащить и корову подняли. Она, бедная, рог себе сломала…
Из толпы крикнули:
— Старина Тянь, нельзя ли покороче!
— Кто кричит? — строго спросил Го Цюань-хай. — Старина Тянь, ты не слушай. Рассказывай все, как было.
— Так вот… а в то время твой брат Хань-пятый был самый старший в лесной компании. Понадобилось ему лес японцам поставить. Я всю зиму для себя трудился, а он весь мой лес заграбастал и японцам отдал. Моя старуха после того всю ночь проплакала. На другой год опять я целую зиму возил лес, кирпичи делал, да купил кой-чего для постройки дома. Все припас. Лишь на третий год смастерил себе домик. А как перебрался в него со всей семьей на жительство, ты в тот же день велел своему управляющему Ли Цин-шаню поставить в мой дом, вместо того, чтобы в конюшню, трех лошадей. Пришел Ли Цин-шань и говорит: «Лошади захворали и не могут в конюшне стоять. Господин велел, чтобы они временно у тебя побыли». Три года я строил, еще даже кана не успел сложить и дверей навесить, а ты ни трудов, ни старости моей не пожалел и превратил дом в конюшню! Старуха на коленях просила тебя и твоего сына не поганить лошадьми людского жилья. А твой сын пнул ее ногой и изругал еще: «Старая развалина, забыла, что ли, на чьей земле дом стоит! Будешь выть, совсем из дома выгоним…»
Старик остановился, вытер глаза иссохшими пальцами и продолжал:
— Три года, можно сказать, вил себе гнездо, а что получилось? Ну ладно! Пусть уж это моя судьба! Но ведь ты и дальше принес нам несчастье. Пришел посмотреть на лошадей, а вместо них на дочку мою Цюнь-цзы загляделся. Ей тогда было всего шестнадцать лет. Помнишь, как приставал к ней, а когда она прогнала тебя, так ты сразу же: «Ломай дом, мне место понадобилось. Не станешь ломать — дочку заберу». Привел своих бандитов и забрал ее, грабитель!
По темному лицу старика потекли слезы.
Кольцо вновь сомкнулось. Люди придвинулись к столу. Толпа напряженно ждала, кто-то крикнул:
— Долой злодея Хань Лао-лю!
— Четыре человека потащили Цюнь-цзы, — снова заговорил старик Тянь, — привязали к стойке, там, где табак сушат… раздели донага и стали бить ивовыми прутьями… Кровь ручьями так и лилась…
Толпа заволновалась.
— Бей его! Бей! — закричали со всех сторон.
Под ноги Хань Лао-лю упал камень. У помещика затряслись колени. Люди только этого, казалось, и ждали. Накопившаяся за долгие годы ненависть вдруг сразу прорвалась в истошном крике сотен голосов:
