Прюльер, надев на голову свой огромный султан, обернулся и позвал ее:
— Ну, Роза, идем!
Она пустилась за ним бегом, не кончив фразы.
В этот момент привратница театра, г-жа Брон, прошла мимо двери, неся громадный букет. Симонна весело спросила, не ей ли, но привратница, не отвечая, кивнула подбородком на уборную Нана, в глубине коридора. Нана! Ее просто забрасывают цветами. Вернувшись, г-жа Брон вручила Клариссе письмо; та тихо выругалась. Опять этот надоедливый Ла Фалуаз! Нет ей от него покоя! И узнав, что молодой человек ждет в швейцарской, она крикнула:
— Скажите ему, что я сойду вниз, когда кончится действие… Дождется он от меня оплеухи!
Фонтан бросился к привратнице:
— Госпожа Брон, послушайте… Да слушайте же, госпожа Брон… Принесите в антракте полдюжины шампанского.
Но тут снова появился запыхавшийся сценариус и позвал тягучим голосом:
— Все на сцену!.. Ваш выход, господин Фонтан! Живо! Живо!
— Идем, идем, дядюшка Барильо, — ответил оглушенный Фонтан и побежал за г-жой Брон, повторяя: — Так поняли?.. Полдюжины шампанского в антракте в артистическую. Я плачу, я сегодня именинник.
Симонна и Кларисса ушли, шурша юбками. Все бросились на сцену, и когда дверь коридора с глухим стуком захлопнулась, в окна снова забарабанил дождь. Барильо, маленький, тщедушный старичок, тридцать лет прослуживший в театре, подошел к Миньону и дружелюбно протянул ему открытую табакерку. Предложенная понюшка табаку, которую взял Миньон, дала старику возможность минутку отдохнуть от беспрерывной беготни взад и вперед по лестницам и коридорам. Оставалась еще г-жа Нана, как он называл ее; но та всегда делает, что ей вздумается, и плевать хочет на штрафы; угодно ей опоздать к выходу, она опаздывает, да и все тут. Он остановился и с удивлением пробормотал:
— Батюшки! Да она готова, вон она идет… Видно, узнала, что принц здесь.
И в самом деле, в коридоре появилась Нана, одетая рыбной торговкой с набеленными руками и лицом и с двумя розовыми пятнами под глазами. Не входя в артистическую, она мимоходом кивнула головой Миньону и Фошри.
— Здравствуйте! Как поживаете?
Миньон пожал протянуто ему руку. Нана величественно продолжала свой путь. За нею спешила костюмерша, нагибаясь, чтобы оправить складки ее юбки, а за костюмершей, замыкая шествие, шла Атласная, старавшаяся держаться благопристойно, хотя ей было смертельно скучно.
— А Штейнер? — спросил вдруг Миньон.
— Господин Штейнер уехал вчера в Луаре, — сказал Барильо, уходя обратно на сцену. — Мне кажется, он собирается купить там усадьбу.
— Ах да, знаю, виллу для Нана.
Миньон стал серьезен. Ведь когда-то этот самый Штейнер обещал подарить Розе особняк! Как бы то ни было, не следует ни с кем ссориться — это лучший способ вернуть утраченное. Погруженный в раздумье, с обычным самоуверенным видом, Миньон ходил от зеркала к камину. В артистической оставался только он и Фошри. Журналист устало растянулся в большом кресле, полузакрыв глаза; он спокойно выдерживал взгляды, которые бросал на него мимоходом Миньон. Когда они оставались вдвоем, Миньон не удостаивал его дружеских тумаков: к чему, раз некому полюбоваться этой комедией! Сам же он был слишком равнодушен, и его нисколько не забавляла роль шутника-мужа. Фошри, радуясь минутной передышке, блаженно вытянул ноги к огню и лениво переводил взгляд с барометра на часы. Расхаживая взад и вперед по комнате. Миньон остановился перед бюстом Потье, посмотрел на него невидящими глазами, потом повернул к окну, за которым чернел провал двора. Дождь перестал, наступила глубокая тишина, было тяжко от жарко разгоревшегося кокса и пылавших газовых рожков. Из-за кулис не доносилось ни малейшего шума. Лестница и коридор точно вымерли. Царило глухое молчание, как всегда в конце акта, когда вся труппа мечется по сцене в оглушительном шуме финала, а пустая артистическая замирает, словно от удушья.
— А дряни! — послышался вдруг хриплый голос Борднава. Он не успел еще войти, как уже орал на двух статисток, чуть было не растянувшихся на сцене — так они дурачились. Увидев Миньона и Фошри, он подозвал их, чтобы показать им кое-что интересное: принц только что попросил разрешения навестить Нана во время антракта в ее уборной. Когда он повел их на сцену, ему попался по дороге режиссер.
— Оштрафуйте этих кобыл, Фернанду и Марию! — злобно проворчал Борднав.
Успокоившись, он постарался придать себе достойный вид благородного отца и, вытирая платком лицо, добавил:
— Пойду встречать его высочество.
Занавес упал под продолжительный взрыв аплодисментов. На полутемной сцене, не освещенной больше рампой, поднялась суматоха: актеры и статисты спешили к себе в уборные, а рабочие быстро убирали декорации. Только Симонна и Кларисса остались в глубине и тихо беседовали. На сцене, между двумя репликами, они сговорились об одном деле. Кларисса, хорошо поразмыслив, предпочла больше не встречаться с Ла Фалуазом, который не решился бросить ее ради Гага. Симонна просто пойдет и объяснит ему, что нельзя так приставать к женщине. Словом, она даст ему чистую отставку.
И вот Симонна в костюме опереточной прачки, накинув на плечи шубку, спустилась по узкой винтовой лестнице с грязными ступеньками и сырыми стенами в комнатку привратницы. Эта комнатка между лестницей для актеров и лестницей для администрации была отгорожена справа и слева широкими стеклянными перегородками и походила на большой прозрачный фонарь с двумя яркими газовыми рожками. В ящике с отделениями были навалены груды писем и газет. На столе лежали букеты, поджидавшие своей очереди, рядом с позабытыми грязными тарелками и старым лифом, на котором привратница переметывала петли. А на захламленных антресолях, на четырех старых соломенных стульях сидели изящно одетые молодые франты в перчатках; они терпеливо и покорно ожидали, быстро оборачиваясь всякий раз, когда г-жа Брон приходила со сцены с ответом. Она как раз успела передать письмо одному из молодых людей; он поспешно вскрыл его в вестибюле и слегка побледнел, пробежав при свете газового рожка классическую фразу, столько раз читанную на этом самом месте: «Сегодня невозможно, дорогой, я занята».
Ла Фалуаз сидел между печкой и столом. Он, кажется, собирался провести здесь весь вечер, хотя с некоторым беспокойством поджимал длинные ноги, так как вокруг него на полу копошилась целая куча черных котят, а напротив сидела кошка и пристально глядела на него своими желтыми глазами…
— А! Мадемуазель Симонна… Вам что угодно? — воскликнула привратница.
Симонна попросила вызвать к ней Ла Фалуаза. Но г-жа Брон не могла сразу исполнить ее просьбу. Под лестницей у привратницы было нечто вроде глубокого шкафа, где она держала напитки. Во время антрактов сюда приходили пить статисты; и сейчас тут стояло человек пять-шесть верзил, все еще одетых в костюмы масок из «Черного Шара»; они умирали от жажды и так торопились, что у г-жи Брон голова шла кругом. В шкафу горел газовый рожок; там был обитый оловянным листом стол и полки, уставленные початыми бутылками. Когда открывали дверь этого угольного чулана, оттуда вырывался сильной струей запах алкоголя; к нему примешивалась вонь прогорклого сала из привратницкой и острый аромат оставленных на столе букетов.
— Вам, значит, позвать того брюнетика, что сидит вон там? — спросила привратница, напоив статистов.
— Да нет же, что за глупости! — сказала Симонна. — Мне нужен тот худенький, который сидит возле печки; да вот ваша кошка как раз обнюхивает его брюки.
Она увела Ла Фалуаза в вестибюль. Остальные мужчины продолжали покорно ждать; они задыхались, у них першило в горле, зато маски, стоя вдоль лестницы, пили, награждали друг друга тумаками и смеялись хриплым пьяным смехом.
Наверху, на сцене, директор театра Борднав ругался с рабочими, недостаточно быстро убиравшими декорации. Это они нарочно, специально, чтобы какая-нибудь декорация обрушилась на голову принцу.
— Пошел, пошел! — кричал старший механик.
Наконец задник поднялся, сцена была пуста. Миньон, не упускавший из виду Фошри, воспользовался случаем угостить журналиста тумаком. Он обхватил его своими огромными ручищами и кричал:
— Осторожно! Этот шест чуть было вас не придавил.
Он потащил его, но прежде чем поставить на ноги, хорошенько встряхнул.
Рабочие неистово захохотали, а Фошри побледнел; у него дрожали губы, он готов был возмутиться, но Миньон с самым добродушным видом дружески похлопал журналиста по плечу, причем у того затрещали кости, и сказал:
— Ведь я так пекусь о вашем здравии… Черт возьми, хорош бы я был, если бы с вами случилось несчастье!
В этот момент пронесся шепот: «Принц, принц!», и все глаза обратились к маленькой двери зала. Пока виднелась только круглая спина Борднава и его бычья шея; он сгибался в три погибели и, пятясь задом, отвешивал преувеличенно почтительные поклоны. Затем появился принц — высокий, полный, с белокурой бородкой и розовой кожей осанистого, здорового, любящего пожить в свое удовольствие человека; его сильные мышцы выделялись под сюртуком безукоризненного покроя. За ним шли граф Мюффа и маркиз де Шуар. В этом углу сцены было темно, и маленькая группа утопала во мраке среди огромных движущихся теней. Обращаясь к сыну английской королевы, будущему наследнику престола, Борднав говорил голосом вожака медведей, дрожавшим от притворного волнения. Он все время повторял:
