сыну другой сестры каноника, хотя старик не особенно жаловал этого наследника, пастуха, бродившего по нантерским полям. Названный страж скотов, простой крестьянин, прибыл в город Париж по совету своих братьев, которые с умыслом поселили его у дяди, уповая, что дурью своей и грубостью, а равно как невежеством и бестолковостью досадит он канонику и тот вычеркнет его из своего завещания. И вот бедный Жук Пестряк, как прозвали пастуха, жил один со своим стариком-дядей уже целый месяц и находил более прибыльным и приятным стеречь одного каноника, нежели целое стадо баранов. Он стал псом священника, слугой его, посохом старости, он говорил ему: «Спаси вас Господь», когда тот пускал ветры, «Будьте здоровы», когда тот чихал, и «Помилуй вас Бог», когда тот рыгал. Он бегал взглянуть, идёт ли дождь и где кошка аббатова. Молча внимал старику, не отвращая лица от его кашля, любовался старцем, как если бы тот был прекраснейшим из каноников, и все от чистого сердца и чистой души, сам не понимая, что он дядюшку холит, как собака, вылизывающая своих щенят. Дядюшка же, которого не приходилось учить, от чего всё это проистекает, гнал от себя злосчастного Пестряка, заставлял его крутиться волчком, не давал ему вздохнуть. А двум другим племянникам твердил, что вышеназванный Пестряк – мужлан, остолоп и непременно его в гроб вгонит. Слыша такие слова, Пестряк лез из кожи, желая угодить дядюшке, ломал себе голову, как бы лучше услужить ему. Но так как у него пониже поясницы помещались как бы две огромные тыквы и был он весьма широк в плечах, конечностями толст и неповоротлив, то и походил более на Силена {39}, нежели на легкокрылого Зефира {40}. Одним словом, бедный наш пастух в простоте душевной не мог самого себя переделать и оставался, как был, тучным и жирным, ожидая, что с получением наследства приобретёт желанную худобу.
Однажды вечером беседовал наш каноник о дьяволе, о тяжких муках, пытках, терзаниях, уготованных Богом для проклятых грешников. И добрый Пестряк, слушая эти рассуждения, таращил свои круглые, как печные отдушины, глаза, но ничему не верил.
– Разве ты не христианин? – спросил каноник.
– Как же, христианин, – ответил Пестряк.
– Ну, так коли есть рай для добрых, разве не нужен ад для злых?
– Ад-то нужен, святой отец, а вот дьявола нету. Будь у вас какой злодей и переверни у вас всё вверх дном, разве вы не выкинули бы его вон из дому?
– Да, верно.
– Так как же, дядюшка, не такой уж Бог простак, чтобы терпеть в этом мире, столь мудро устроенном его попечениями, какого-то мерзкого дьявола, который только и знает, что всё портить. Чепуха это – не признаю я никакого дьявола, раз есть Господь благий, – уж поверьте мне! Хотел бы я видеть чёрта… Хо-хо, не боюсь я его когтей!
– Думай я, как ты, не стал бы я в мои молодые годы тревожиться, исповедуясь по десяти раз на дню.
– Исповедуйтесь и теперь, господин каноник, и будьте уверены, что это зачтётся вам на небесах.
– Ну-ну, ужели правда?
– Да, господин каноник.
– И ты не страшишься отвергать дьявола, Пестряк?
– Да я его ни во что не ставлю.
– Смотри, как бы с тобой худого не приключилось от такой ереси.
– Ништо мне! Бог меня от дьявола защитит, ибо я верую, что он помудрее и подобрее, чем говорят о нём учёные люди.
В ту минуту вошли два других племянника, и, поняв по голосу дядюшки, что не так уж мерзок ему Пестряк и вечные жалобы на пастуха одно лишь притворство, имеющее целью скрыть сердечную склонность, оба братца немало удивились, переглянулись, затем, увидя, что дядюшка смеётся, спросили:
– Если бы вам пришлось писать завещание, кому вы оставите дом?
– Пестряку.
– А владение ваше по улице Сен-Дени?
– Пестряку.
– А арендованный у города Парижа участок?
– Пестряку.
– Что ж, – сказал капитан грубым своим голосом, – всё, значит, достанется Пестряку?
– Нет, – отвечал каноник, улыбаясь. – Как бы ни тщился я составить своё завещание по всей справедливости, добро моё перейдёт наихитрейшему из вас троих. Я уже так близко подошёл к земному своему пределу, что ясно провижу ваши судьбы. – И прозорливый старец бросил на Пестряка лукавый взгляд, наподобие уличной потаскухи, завлекающей щёголя в вертеп.
Пронзительный взор каноника просветил разум пастуха, и слух и очи его отверзлись, как то бывает с девицей наутро после брачной ночи. Прокурор и капитан, приняв эту болтовню за евангельское пророчество, откланялись и вышли из дому, весьма уязвлённые нелепыми намёками каноника.
– Что ты думаешь о Пестряке? – спросил прокурор у Гориллы.
– Я думаю, думаю… – ответил мрачно вояка, – думаю засесть в засаду на Ерусалимской улице да и скинуть ему голову наземь, к ногам поближе. Пусть чинит, коли желает.
– Ох, – воскликнул прокурор, – от твоей руки удар ни с чьим другим не спутаешь, так и скажут, что это дело рук Драча. А я подумываю иное: приглашу-ка его отобедать, и после обеда затеем игру, в какую у короля играют. Залезают в мешок, а все прочие судят, кто дальше в таком наряде прошагает. А мы на Пестряке мешок зашьём да и бросим дурака в Сену – не угодно ли, мол, поплавать.
– Это следует обдумать хорошенько, – сказал вояка.
– Тут и думать нечего, – продолжал прокурор. – Двоюродного братца отправим к чёрту, а наследство поделим с тобой пополам.
– Охотно, – согласился Драч, – но мы должны быть заодно, как две ноги одного тела, ибо если ты тонок, как шёлк, то я крепок, как железо. Шпага петли не хуже… Запомните сие, дражайший братец.
– Да, – ответил адвокат. – На
