ДВЕ ПРИНЦЕССЫ
Жил да был один король; не болтун, не ворчун, зато уж такой хохотун; румян лицом, здоровенек пузцом, словом — добрый старик, наидостойнейший из владык; народом правил честь по чести, и, соберись мы вместе — те, те, те и эти, — тотчас решили бы, что такие уж повывелись на свете. Давненько стукнуло ему шестьдесят; весело прожил он, щедро раздавая дамам поцелуи, а еще охотней подставляя уста под винные струи; в жизни такой едва ли сыщется место печали. Да ведь так жить и велено, пока молодо-зелено; а седьмой десяток — не шутки; это уж зимы ранние погудки; тут пора подумать о теплых перчатках, пушистых мехах и тройных портках. Ах! А свежая улыбка, а гордый шаг, а острый глаз — эти сокровища мало-помалу оставляют нас, как и волосы, что падают с головы. Увы — каждый прожитый миг уносит в небытие часть нас самих; вот уже и ум-тугодум, и рука не ловка; а минуют годы — уж мы ворчуны и уроды, что сидят и ждут-пождут, когда их призовут на строгий Божий суд.
Охо-хо! Золотая пора — молодые года; у доброго молодца румянец в пол-лица, взгляд с огоньком, тело — кровь с молоком; уста всегда улыбаются, ибо нипочем ему ни жаркий степной суховей, ни морозный борей; не обжигают, а лишь ласкают они чело его. Вот в радости сердечной и скачет пташкою беспечной; душа весельем горит от зари до полночи и с полночи до зари; все-то ему любо — и цветение весны, и нежный ветерок, подобный вздоху любви, что вылетает из девичьей груди; ураган, в ярости качающий деревья, и снег, укутывающий землю белым покрывалом; громадные черные тучи, летящие по небу словно грифы, и заросшая ниша в башне старинного замка, где вьют гнезда совы; весь мир у ног его, и полевые цветы, склоняя к нему прелестные головки, шепчут: ты! ты! все твое — изволь; ты — всему король!
Был у старого короля сын, пышноусый блондин; в самом соку и в такой красе, что любили его поголовно все; пригож юностью свежей и вежеством нежным, чтоб долго не болтать — во всем был на «ять»; правда, ученью предпочитал развлеченья: с утра ногу в стремя, после — псарне время, а уж насчет прекрасных дам не стану и рассказывать вам — ибо талдычить все одно раз за разом — сие латинисты назовут плеоназмом. Все были без ума от принца, но больше всех — две принцессы; это уж слишком для такого повесы; он и сам соглашался, что слишком, да ведь то бесспорно, что много добра иметь не зазорно.
Любить сразу двоих! Это против морали; надо выбрать из них — эта ли, та ли? И чтоб избегнуть злых наветов, не обойтись нам без их портретов. Одну назвал он дорогой, зато отвергнут был другой; та, златокудрая, безумно весела; а черноглазая спокойна и мудра; блондинка любит танцы, игры, скачки — а для брюнетки правды нет в горячке. Блондинка принца увлекает в хоровод: то улиц городских послушать гомон, то в лодочке вдвоем — она гребет, то на пиру с нежнейшею истомой ему признается в любви — и томны взгляды под перебор вечерней серенады… А та, соперница, чьи черные глаза всегда насмешливы, умны и строги, чья мысль всегда девически чиста, темны одежды и прямы дороги, сидя за пяльцами, с сочувствием глядит, как там резвится златокудрая сестренка, как то заплачет горестно навзрыд, то захохочет весело и звонко. Ей-ей, ей нет милей лесов-полей — и черные глаза вдруг улыбнулись ей.
Ибо — что в жизни случается редко — любили друг друга блондинка и брюнетка; две ангельских души, обе дивно хороши; у одной наряды строги, у другой пестры, а вместе как две родные сестры; да видна и разница — одна разумница, другая проказница; та любит полевые фиалки: с утра свеж горицвет, а вечор его и нет — да не беда, что краток жизни срок, когда так свежи на головке белокурой; а лоб брюнетки украшает лишь венок бессмертников, торжественный и хмурый.
Но принц любил ее, духовное совершенство в телесной оболочке, будто изваянной из мрамора самим Фидием; любил ее чело, что было ясно и светло, и смелый взгляд, и гордый вид; а золотоволосая принцесса не умела улыбаться так мягко, ее голос не мог так плавно переходить от строгости к ласке и при этом звучать красиво, словно лирные переливы; не было у белянки и неприступной осанки, и таких целомудренных манер, что отступит самый дерзкий кавалер. О, сколько раз, коленопреклоненный, жестокосердьем дамы распаленный, он вопрошал, обижен и ревнив: «Пошто ты отвергаешь мой порыв?» Зря он худел, рыдал и пламенел от страсти — с брюнеткой был ему удел молить о счастье понапрасну. Она на это отвечала: «Тебе беспечность не к лицу — да помоги же ты отцу! У старика сомкнутся скоро вежды — в тебе одном лишь все его надежды! Клянись учиться управлять страной, а предо мной не ной. К ученью не приступишь сей же час — вон с глаз! Зато коль обозришь родимые края — ах, вот тогда твоею стану я!»
Вот задача из задач — не решить спроста, хоть плачь; а юный принц был такой непослушный, так сладко жилось ему в неге простодушной, не копаться в задачках, а гарцевать на скачках он предпочитал — и решать ничего не стал. Просто пошел от девы мудрой к деве златокудрой — а та и говорит ему: «Вот у меня два красавца коня; оба полны молодого огня; отдадимся-ка на волю фантазии и промчимся на них по всей Азии». Принц, недолго думая, вскочил в седло; и куда обоих понесло? Но так быстро поскакали, дернув стремя сгоряча, и играли в догонялки, друг над другом хохоча; вихрем неслась впереди ее золотистая грива, и было обоим всласть гарцевать на краю обрыва, — так и шею сломать недолго. Перескакивали вместе через горы и моря — сгинуть мне на этом месте, если что сболтнул я зря: алле-оп — любо-дорого смотреть на такой галоп.
Тут случись, что как-то в ночь старому королю стало невмочь, и пришла ему пора навеки уснуть, но успел наказать сыну шепнуть, чтоб был он славен, счастлив и благонравен. Всякое странствие подходит к концу — вот и принц, возвратись ко дворцу, немало изумился, увидев, что у врат стоит на часах отставной солдат; старый побируха, слышит вполуха; лицо задубело, взгляд осиротелый; королевские слуги ему подают, а он не берет; ста смертям смотрел в глаза, а тут на усах слеза; так по струнке и стоит у дворца. Подивился принц на эдакого молодца и — сразу к виночерпию: «Что невесел, нос повесил? Где твоих щек золотистый багрец?»
Тот отвечал, побледнев, как мертвец: «Горе, мой принц, пришло во дворец». Вздрогнул принц от предчувствия, а к нему уж бежит королевский судья, встал сам-третей и — без затей: «Прежних всех королей, — гнусит, — нам молодой милей!»
Понял туг принц наконец, что умер его отец. И охватила его скорбь и хвороба: три дня и три ночи молился у гроба, каялся-рьщал, скорбел — страдал: «Благородный отец, ты, что жизнь мне дал, — знал бы ты, как я тем удручен, что советы твои были мне нипочем! Увы! Будь ты жив, я сказал бы — поверь, я стану другим, стану лучше теперь».
Вот два года прошло, уж третий в дверь стучится — пришла пора принцу жениться. Напрасно он судил да рядил: по-прежнему двоих любил. Иные его осуждали бездушно; да сердцу не прикажешь, сердце непослушно. И все ж смутился тут его дух: как объявить, что женится на двух? Эго против обычая и нарушает приличия; тогда растолкал он ученых ленивых и велел хорошенько порыться в архивах — не было ли каких законов времен оных; те, обчихавшись от книжной пыли, в самом затхлом углу наконец нашли старый-престарый декрет, что в двоеженстве дурного нет, если в ком столько прыти, что одной ему недосыти; однако не больше двух жен, строго прибавлял древний закон, ибо коль пораскинуть умишком, то сверх этого будет уж слишком.
Как услыхал он про сей декрет, так и принес двойной брачный обет; одна жена мудрая скромница, другая — шалая чаровница; и так его жизнь туг пошла хороша, что ничего не просила душа — ни славы царя-атамана, ни несметных сокровищ султана; оно понятно, владыкой мира такому не бысть, зато обычаи при нем блюлись, а если подчас доходил до бедокурства — так одного только ради балагурства.
Немного будет в сказке прока, коль нет в ней тайного урока; чтоб не утратить смысла нить, я суть хочу вам объяснить. Вот главное соображенье: блондинка есть — Воображенье, домашний дух игры и мировой души броженье. Да как ее такую не любить? Ведь от природы нередко умников мудрее сумасброды; она красива, весела, полна игры, глаза блестящие восторженно сияют, а зубы детскою улыбкой ослепляют; а то, в ненастный вечер хмурый прижавшись к вам головкой белокурой, как малое дитя, от страха вздрогнет вдруг — ей чудится, что ожил темный луг, и дерево на нем, и плачут травы в реке у самой у дубравы… Как не любить ее, когда впадет в печаль, нешуточно грустит, надувши губки, — ах-ах, зачем я в роще сорвала красивые живые незабудки! Как не любить, когда, увидев вас в тоске-печали в одинокий час, она, придумщица прелестная, тотчас на все готова, чтобы развлечь иль напугать волшебной силой слова: «Бродит в полях мертвец истлелый, сам квелый, саван белый, стук-постук, в глазницах слезы от вечных мук, грешников таких забирает ад, а зубы стучат! А кости гремят!» — и страхом полон простодушный взгляд. Но миг — и унесло ее далече: «Бьют барабаны, горны трубят — армия на армию выстроились в ряд. Лязгает железо, искры от шпаг — обагрится кровью чей-то гордый стяг. О, сколько павших в битве могучей, — даже солнце в траур облекают тучи!» И, что ж — надолго этот горький плач? Ничуть не бывало — ей все мало: «Жили-были старые любовники, любили посидеть у камель-ка, в руке рука; уж они-то вам рассказали бы сказку лучше всех; всего в ней было бы вдоволь — и свежего ветра, и яркого солнца, и шума лесов, и запаха цветов; и зеленые лужочки, и фруктовые садочки, где красных яблонек шпалерные рядочки; а ну-ка навострите оба ушка — однажды утром юная пастушка… Но слышу я, к вам постучали в дверь». — «А досказать мне сказку?» — «Не теперь».
