Вилфреду стало совестно.
– Ведь это же было просто пари...
Лицо Роберта на мгновение омрачилось.
– Ты, может быть, думаешь... К тому же они уже давно переведены на твое имя.
Они просидели вдвоем до утра, пока рассвет не забрезжил в единственном выходящем на восток окне. Роберт извлек из кармана книжку – это был «Пан», с которым он никогда не расставался. В этом человеке самым естественным образом уживались разнообразнейшие противоречия: умиротворение и неприкаянность, интерес к акциям и любовь к поэзии, и это нравилось Вилфреду. Славно было никогда не знать, какой он сегодня, – знать лишь одно: всегда, в каждую данную минуту, он на твоей стороне. Был ли он богат или беден? Судя по всему, и то и другое вместе – вполне в духе времени. Он был на удивление осведомлен в вопросах искусства и экономики. О таких людях говорят «шалый», а может, даже «шарлатан»: этот человек щедро одаривал ближних дешевым счастьем, пока ему было чем одаривать.
На полу и в самом деле лежали роскошные ковры. В алькове стояло удобное ложе. Достоинство Роберта было в том, что он никогда ничего не навязывал. Он не благодетельствовал, а давал щедрой рукой. Он не верил в силы добра, но зато не ведал и зла. Рано утром он сам отправился реализовать бумаги.
– Возможно, немного погодя их можно было бы продать дороже. Бумаги оказались надежными.
Он беззаботно сунул кредитки Вилфреду. Вилфред со своей стороны предложил поделиться.
– Давай, – охотно согласился тот и пододвинул к себе небольшую пачку. Сидя за столом, на котором валялись деньги, они пили утренний кофе с коньяком. – Снабдили друзья, – пояснил Роберт. Кстати, не хочет ли Вилфред захватить бутылку с собой?
Они попивали кофе и говорили о письме, которое нашел Вилфред. По лицу Роберта снова мелькнула тень, мимолетная тень огорчения, похожая на апрельскую тучку, нависающую вдруг над улыбающейся землей.
– Все дело в том, – сказал он, – что твоя мать не создана для этого.
Не создана. «А ты сам,– подумал Вилфред. – Ты или, к примеру, адвокаты Фосс и Дамм, на чье имущество, включая пресловутый бар, наложен арест, – вы, стало быть, „созданы“? Вы не ждали другого конца. Вы – пешки, повинующиеся переменчивой игре жизни, да и сами вы – воплощение переменчивых настроений и нрава».
– Ты можешь позвонить адвокату из будки у спортивного зала, – предложил Роберт.
Но из будки позвонить не удалось. У кабины ожидала очереди женщина с ребенком и корзиной. Этого оказалось довольно, чтобы Вилфред передумал. Не хочет он лезть в материнские дела, даже если они касаются его самого. Не хочет ничего знать – ни хорошего, ни плохого. Он вернулся к Роберту за рюкзаком. Они постояли вдвоем в темной комнате, в которой свет зажигали только при закрытой двери.
– А ты сам? – спросил Вилфред на прощанье. Роберт пожал плечами.
– Все меняется. – Он улыбнулся. – Но если тебе понадобится жилье... – Он сделал выразительный жест. – Только ничего не покупай в лавках по соседству,– беспечно добавил он. – Понимаешь, я, собственно говоря, здесь не живу... Пиши мне до востребования. – Вдруг он что-то вспомнил. – Твоя картина, – сказал он, указав в темный угол. Разглядеть Вилфред ничего не мог, но понял, о чем речь, и поежился. – Да и другие картины тоже. К тому же дама взяла напрокат рояль. Наверняка сверх задатка ты можешь получить еще деньги.
У Вилфреда потеплело на душе.
– Ты можешь потребовать их у нее?
Тот неопределенно кивнул, словно соображая на ходу, как прибегнуть к услугам неизвестного посредника.
– Возьми себе то, что удастся получить, – улыбнулся Вилфред. Так они и стояли, улыбаясь друг другу в полумраке. Потом Роберт быстро выпустил друга, стараясь, чтобы дверь не заскрипела. Вилфред легко зашагал к стоянке такси, тяжелый мешок стал невесомым. Когда машина свернула к северу от Бугстадванн, над Серкедалом вдруг сразу засиял майский день. Где-то наверху вокруг стволов пихт с тихим потрескиванием таял снег, в истоках рек под синим ледяным покровом всхлипывала вода.
Вилфред нашел лыжи за штабелем дров и, тяжело отталкиваясь палками, стал подниматься по мокрой дороге к вершине горы, которая становилась все белее, чем дальше он шел. Тут был иной мир, не похожий на долину, освещенную солнцем мая, не похожий на пустые городские улицы под моросящим дождем, на гостиную на Драмменсвей, залитую лунным светом, или темную комнату Роберта в бараке, устланном дорогими коврами.
Но когда, перевалив через последний гребень, он легко заскользил по лыжне вдоль ручья, он не услышал ответа на условный свист. Он уже видел стену хижины, серебристо-серую на фоне белого озера, он снова свистнул, но никто не отозвался. Он с силой всадил в снег палки, усталость после тяжелого подъема сменилась тошнотворным страхом.
Он толкнул дверь палкой и, как был, на лыжах, с трудом перевалил через порог.
При свете дня, проникавшего в хижину, он увидел Селину на скамье прямо против входа. Она полусидела, полулежала. Нижняя часть ее тела была обнажена, по ногам стекала кровь. Он споткнулся на пороге с лыжами и рюкзаком. – Это я, Селина, это я! – Споткнулся и упал перед ней. Руки его наткнулись на серый комочек, перепачканный кровью и слизью. Он хотел встать, но лыжи мешали ему подняться. – Селина! – крикнул он.
– Ну как ты сходил в город? – спокойно спросила она.
Умерла тетя Шарлотта.
Известие принес Роберт. Весенним вечером, освещенный заходящим солнцем, он появился на пороге хижины в промокших городских ботинках и рассказал о случившемся.
– Я подумал, надо тебе сообщить поскорее. Сегодня утром объявление напечатано в газете.
Селина к этому времени уже совсем поправилась. Тогда Вилфред хотел не откладывая ехать в город за врачом, но она попросила его повременить, а на другой день попросила подождать еще: у нее, мол, все в порядке, врач ей не нужен.
Как это случилось?
Она пошла с ведром за водой, и вот, когда она поднималась от реки вверх...
Но ведь он сам запас для нее воду?
Она пошла с ведром за водой. Он не знал, лжет она или нет, и не расспрашивал. Не знал, страдает ли она. Он пытался угадать.
Но, казалось, его прежняя способность угадывать с ней давала осечку, словно и угадывать было нечего. Он пытался разгадать ее, денно и нощно окружая заботой, ухаживая за ней, когда она это разрешала. Но вообще – беспокоиться не о чем. Она держалась безукоризненно. Молодая здоровая девушка, у нее вышла маленькая неприятность, но никто бы об этом не догадался. Приди Вилфред немного позже, быть может, и он ничего бы не узнал. Она ведь никогда не говорила прямо, что ждет ребенка.
При вести о смерти тети Шарлотты Вилфред не испытал большого горя. Скорее страх, и это чувство все усиливалось, пока Роберт ставил к стене свой нелепый чемоданчик и снимал ботинки, чтобы их просушить. А потом ему дали поесть и налили остатки вина. Бокалом служила чашка с отбитой ручкой, но Роберт подносил ее ко рту так, словно она была из хрусталя, смотрел сквозь нее на свет и блаженно вытягивал ноги в шерстяных носках.
Да, чувство, которое испытывал Вилфред, было сродни страху. Это была первая смерть в семье после отца. Тетя Шарлотта с ее шуршащими юбками, всегда такая ласковая. Детей у нее не было. Может, ее ребенком был дядя Рене?
Что-то вроде умиленного страха: стало быть, такое может случиться. Мысль о матери, обо всех остальных. Одним человеком стало меньше в их семейном кругу, который распался, по все же продолжал существовать. Вилфред бросил взгляд на свои руки. Недавно они держали окровавленный комочек, который был жизнью. Теперь, когда пришла весть о смерти, Вилфред вспомнил об этом. И спросил Роберта:
– У тебя есть дети?
– Кто знает! – беспечно ответил тот.
Вилфред не смотрел на него, он задал этот вопрос, чтобы увидеть, дрогнет ли что-нибудь в лице Селины. Ничто не дрогнуло. Неужели она совсем не испытывает горя? Может, она сама все это подстроила? Но если даже так, неужели она совсем не горюет? Вилфред пытался уловить, что он чувствует сам. Что-то похожее на горе. Но не из-за ребенка, не из-за тети Шарлотты, которую он всегда любил. Горе оттого, что вот они, трое друзей, сидят здесь одни, в лесу, вместе, но за тысячу километров друг от друга. Роберт прислушался.
– Скворец в лесу? Чудеса! А может, это вы завели здесь себе собственного скворца?
Горе из-за всего, что говорится. Из-за слов, которые призваны скрывать мысли или выражать не то, что думаешь. Сам он всегда пользовался словами для этой цели, а еще для того, чтобы мучить и терзать. Надо было бы сказать ей, что он любит ее, если только он ее любит. Сейчас весна, они молоды. Да, сердце его сжимается сейчас от горя.
– А загар-то у обоих какой! Так и брызжете здоровьем!..
Роберт огляделся в полумраке хижины. Они кое-как украсили ее, она приобрела жилой вид, в ней даже чувствовался уют.
– Вы живете, как первые люди в последние времена.
