Как только Херборг вошла в дом, она тотчас сняла шаль, аккуратно сложила ее и убрала в комод. Затем сняла исландский костюм, повесила его за занавеску и, надев чистенький халатик, пригласила Салку Валку на кухню, где предложила ей сесть на маленькую скамеечку.
— А я сейчас приготовлю кофе для нас обеих, — сказала она с той приятной улыбкой, какая появляется на лицах людей, когда они угощают кофе.
Девочка сидела, как чурбан, без единой мысли в голове, она уже жалела, что увязалась за Херборг, и мучительно старалась придумать какую-нибудь причину, чтобы объяснить свой визит, но ничего подходящего не приходило ей в голову.
— Да, да, — сказала Херборг, чтобы нарушить молчание. — Должна сказать тебе, друг мой, у тебя весьма странные взгляды. Ты вполне здоровая, нормальная девочка и вдруг заявляешь, что не хочешь быть девочкой!
— А, по-твоему, приятно быть женщиной? — спросила Салка.
Вопрос рассмешил мудрую девственницу, но только на одну секунду. Тотчас же, приняв серьезный вид, она захлопотала у печки.
— Такие вопросы не следует задавать, дитя мое, — ответила она спустя некоторое время, — Мы во всем должны покоряться богу и судьбе.
— Мама тоже думает, что нас всех создал бог, как сказано в библии. Может быть, так было когда-то, в старые времена, в каких-нибудь других странах, но не у нас. Про меня этого не скажешь. Я всего-навсего незаконнорожденная и родилась на Севере.
— Бог всех создает одинаковыми, мой друг! Думаю, что хоть этому-то тебя обучили в школе.
— Вот, например, мой братишка Сигурлинни. Я точно знаю, что его вовсе не бог создал, но об этом ничего не написано в книгах, которые мы читаем в школе. В школе нас учат, что бог создал Адама; что ж, я ничего не могу об этом сказать. Я не знаю. Раз так напечатано в книгах, наверное, это правда, если правда все, что печатается. Быть может, в старые времена происходило многое, чего мы не знаем. Особенно в других странах. Но я точно знаю, как появился на свет маленький Сигурлинни. А было это так: Стейнтор, грязное пугало, — он ни одну женщину не оставит в покое — залез в кровать к моей матери. А когда я прогнала его, мама сама перебралась к нему — это, по-твоему, тоже судьба?
— Ты не должна обо всем на свете судить по твоей маме. Она, бедняжка, не стоит твердо на ногах, это всем известно. Но бог свидетель, я не собираюсь осуждать ее и желаю ей всяческого добра. Мы должны с любовью, терпимо относиться к тем, кто сбился с пути истинного. Что касается меня, я сделала все от меня зависящее, чтобы женский союз смог послать ей в подарок прошлой осенью детские вещи. Не хочу бахвалиться, но там все было новенькое, с иголочки, прямо из магазина. Если эти вещи мало принесли пользы в такой дыре, как Марарбуд, где вы живете со стариками, что ж поделаешь, все мы в руках божьих — бедные, богатые и те, кто сбился с пути. Бог вселяет дыхание жизни в их детей, так же как и в других.
Но девочка впускала эти рассуждения в одно ухо и выпускала в другое. Она продолжала развивать свою мысль:
— Нет, он не только плачет целый день в своем мешке на полу в кухне, мама устроила его там потому, что только там сохраняется немного тепла, — нет, иногда он начнет плакать с самого вечера и кричит до самого рассвета. Это даже не похоже на плач. Скорее он орет, как кошка в марте месяце. Мама целую ночь сидит над ним, качает его, баюкает, но ничего не помогает. Ты думаешь, что он, бедняжка, кричит потому, что он плохой, капризный мальчик? Ничего подобного, это от болезни. Говорят, у него золотуха. У нас всю зиму, целых три месяца, не было молока. Корова отелилась только к рождеству, а покупать молоко мы не могли, где уж нам! У меня что-то есть на счету в лавке, но мне ничего не дают. А у мамы совсем ничего нет. Она не может купить даже носового платка. Старики берегут каждый эйрир для своих детей — сына и дочки, — они живут в других городах. И у сына, и у дочки полон дом детей, которые тоже болеют. Я слыхала, что у них золотуха унесла много детей. Оно, быть может, и правда, что бог помогает и Адаму, и Аврааму, и Ною, и еще кому-нибудь в других странах, нам же нет.
— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей маме, — заявила женщина (хотя именно это было у нее на уме). — Жизнь не игрушка, она подчинена всевышнему, который воздает всем по заслугам. Твоя мать только расплачивается за старые грехи. То, что называется удовольствием, не достается людям даром. Запомни это хорошенько, мой друг, когда тебе самой придется по-серьезному вступить в жизнь. Бог не позволит провести себя…
— Может быть, — сказала девочка. — Я еще маленькая. Я многого не знаю. Одно я знаю, раз ты заговорила обо мне: хотя бог и недоволен мною, у него нет причин для этого. Мне никогда не доставалось от него никаких радостей, за которые он мог бы проучить меня. Я не могу получить своих денег в лавке, я не могу ничего купить на них до тех пор, пока я не буду конфирмована. А какое они имеют право запрещать мне? Я хочу купить себе платье на свои собственные деньги, которые я сама заработала. Мне вовсе не хочется ходить в обносках из купеческого дома, все сразу видят, с чьего они плеча, и тычут в меня пальцами. А тот, кто мне дорог, быть может, кто нравится мне, тот и смотреть на меня не хочет… Но, к счастью, мне никто не дорог и никто не нравится. Просто я имею такое же право носить приличное платье, как и те, кто расхаживает в дорогих нарядах. Я ненавижу всех, кто думает, что они лучше других. Я ненавижу их, как собак. Черт бы побрал всех, кто думает, что они лучше меня.
— Да поможет тебе господь бог, дитя мое, — сказала Херборг, растерявшись перед таким бурным излиянием чувств. — Я не предполагала, чтобы у кого-нибудь из детей могли быть такие ужасные мысли. Я всегда думала, что ты разумная девочка, Салка. Ты была такая прилежная, когда тебя учил Али. Только позавчера я слышала, как сам учитель хвалил тебя. Говорил, что ты очень развитая для своего возраста. И вдруг ты начинаешь нести несусветную чушь, в которой нет ни единой капли здравого смысла. Притом все это так непристойно!
— А мне все равно, — упрямилась девочка. — Может быть, я и вправду дурочка, какой меня считали, когда мы только приехали сюда. Я только знаю, что те, что носятся со своими способностями, ничуть не лучше других. Богачи используют их для всяких гадостей и вертят ими, как им вздумается.
— Что ты хочешь этим сказать, дитя мое? Ради всего святого, о чем ты говоришь?
— Ничего. Я разговариваю сама с собой. Я знаю, меня никто не понимает, никто. Ну и пусть. Кто я? Всего лишь дочка шлюхи, как кричали мне вслед мальчишки, когда я была совсем маленькая. Что ж, пусть смеются те, кто думает, что это забавно. Ну, я пошла, извини, что я увязалась за тобой. Не знаю, зачем я это сделала.
Но видимо, она не очень торопилась уходить. Кофе уже поспевал, и девочка охотно поддалась уговорам остаться. Чтобы отвлечь мысли девочки от неприятной темы, Херборг принесла альбом с фотографиями и положила ей на колени. Салка принялась листать его. Херборг видела, что девочка очень расстроена, и стала рассказывать ей о людях на фотографиях. Девочка смотрела и слушала, ничего не понимая. Она очнулась только тогда, когда Херборг указала на фотографию женщины почти в целый лист и сказала, что это Сульвей, покойная мать Али.
С фотографии смотрела красивая молодая женщина в датском наряде. Глаза у нее были глубокие и добрые, но в их глубине таилась серьезность и даже какая-то боль, тайная, невысказанная. Салке Валке показалось, что она давным-давно знает ее. Черты лица ее были мягче, чем у сестры, хотя сходство между ними было поразительное. Подумать только, на Салку грустными, нежными глазами смотрела мать Арнальдура, женщина, которая навсегда исчезла за голубыми горами. Девочка резко подняла голову и спросила:
— Правда, что она умерла?
Херборг посмотрела на нее испытующе и холодно:
— Что это тебе вздумалось спрашивать об этом?
— Не знаю, — отвернувшись, ответила девочка. — Я подумала, что, может быть, она уехала куда-нибудь?
— Кто вбил тебе в голову эти глупости? — на этот раз уже резко спросила Херборг.
Она встала с места, прошлась по комнате, затем подошла к Салке, подбоченилась и испытующе уставилась на девочку.
— Никто, — покраснела Салка. — Так, сболтнула, не подумав. Может, потому, что на фотографии она как живая.
— Я уверена, что Арнальдур внушил тебе, хотя я ему приказывала нигде и никому не болтать этот вздор. У него всегда были какие-то причуды, правда, теперь меньше. Она умерла, когда он был совсем маленький. Ее смерть долго скрывали от него. Когда в последний раз он говорил тебе об этом?
— Я не разговариваю с ним больше. Он не хочет знать меня. И я не хочу с ним знаться, — заявила девочка.
Больше ничего не могла выведать у девочки Херборг. Салка продолжала перелистывать альбом. Увидев фотографию мужчины, она ткнула в нее пальцем.
