Моуди благоразумно решил подумать, прежде чем давать окончательный ответ. Пока что он рискнет внести лишь одно предложение, на которое его натолкнул рассказ Шарона.
— Мне кажется, — заметил он, — что мы пытаемся добраться до цели кружным путем, забывая о том, что есть и прямая дорога. Мы ведь с вами знаем, что если мистер Гардиман и расплатился краденой банкнотой, то сделал он это неумышленно. Так не лучше ли, вместо того чтобы тратить время и деньги на поиски иностранца, поведать мистеру Гардиману о случившемся и попросить его назвать номер прошедшей через его руки банкноты? Я понимаю, за всем сразу не уследишь, однако странно, что такая простая мысль не пришла вам в голову еще до отъезда во Францию.
— Мистер Моуди, — сказал Старый Шарон, — так мы с вами поссоримся! Вы в меня совершенно не верите — это мне не нравится. Да неужто я не подумал о Гардимане еще несколько недель назад?! — презрительно воскликнул он. — Или вы, по своему скудоумию, и впрямь полагаете, что этот достопочтенный сэр станет разговаривать со мною о своих денежных делах? Плохо же вы знаете подобных господ! Полмесяца назад я послал к нему одного человека (уверяю вас, вполне прилично одетого!) — пошататься по ферме, порасспрашивать кое о чем, кое с кем познакомиться. Хотите узнать, с чем он там познакомился? С носком одного ботинка — очень тяжелого, сэр! Это был ботинок Гардимана.
— Пожалуй, я рискну встретиться с владельцем ботинка, — негромко, как всегда, ответил Моуди.
— И задать ему этот вопрос?
— Да.
— Ну что ж, — сказал Шарон, — возможно, вы получите ответ не от ботинка, а от его владельца. Тогда расследование можно считать завершенным — если только я все на свете не перепутал. Послушайте, Моуди! Ну потрафьте мне, старичку, растолкуйте вы этому адвокатишке, что за свою гинею он получил прекрасный совет! Пусть знает, что, лишив меня своего доверия — и своих денежек, — он сам же остался в дураках! А вы, как я понимаю, влюблены в нашу прелестницу? — нахально осклабясь, продолжал он. — Хорошая девушка, она мне и самому нравится. Станете жениться — не забудьте пригласить меня на свадьбу! Ради такого случая я согласен даже умыться и причесать волосы.
Вернувшись к себе на квартиру, Моуди нашел на столе два письма. На одном он увидел саут-морденский штемпель и вскрыл его первым.
Письмо было от мисс Пинк. В первых строчках содержалась настойчивая просьба хранить обстоятельства исчезновения злополучной банкноты в строжайшей тайне от всех, и в особенности от Гардимана. Свою неожиданную просьбу мисс Пинк объяснила так:
«Счастлива Вам сообщить, что моя племянница Изабелла помолвлена с мистером Гардиманом. Однако если до него дойдет хоть малейший намек о павшем на Изабеллу подозрении — как бы жестоко и несправедливо таковое подозрение ни было, — то замужество Изабеллы не состоится, а сама она и все ее близкие будут покрыты позором до конца своих дней».
Внизу страницы была сделана приписка рукою Изабеллы:
«Какие бы изменения ни произошли в моей судьбе, Вашего места в моем сердце не займет никто другой — Вы навсегда останетесь моим лучшим другом. Скорее напишите мне, что Вы не очень огорчены и не сердитесь на меня. Помните, чувства мои к Вам остались прежними. Молю Вас лишь об одном: позвольте мне и дальше любить и ценить Вас так, как я могла бы любить и ценить родного брата».
Письмо выпало из рук Моуди. Ни слова, ни вздоха не исторглось из его уст. Молча, без слез он принял удар, молча взирал на обломки собственной жизни.
Но вернемся в Саут-Морден и посмотрим, что там происходило в связи с помолвкой Изабеллы.
Можно было бы сказать, что мисс Пинк, торжествующая и окрыленная, оторвалась от земли и воспарила до небес, но и это сравнение не передает в полной мере того душевного подъема, который испытала бывшая содержательница благородного пансиона, узнав о разговоре Изабеллы с Гардиманом.
Под натиском тетушки, с одной стороны, и Гардимана, с другой, Изабелла могла лишь слабо защищаться, ссылаясь на собственные сомнения и опасения, но в конце концов сдалась на милость победителей. Как и тысячи других девушек в ее положении, она была далеко не уверена в собственных чувствах. Действительно ли Гардиман пришелся ей по сердцу или же его настойчивость постепенно заставила ее в это поверить — она уже не могла разобраться. Ее в равной мере ослепляло его происхождение и его известность: ведь по части лошадей он считался признанным авторитетом не только в Англии, но и во всей Европе.
Могла ли она — да и любая женщина на ее месте — противостоять такой твердости духа и ясности цели, такой решимости всегда и во всем рассчитывать лишь на себя, а не на баронский титул? А как противостоять прочим личным достоинствам и внушительной наружности, которая тоже немало значит? Изабелла была очарована, это бесспорно, и все же… все же что-то ее смущало.
В минуты одиночества она вдруг вспоминала о Моуди с сожалением, которое сердило и озадачивало ее: ведь она всегда вела себя с ним честно, не подавала и малейшей надежды, что может когда-нибудь ответить на его чувства. Но и зная, что винить ей себя не в чем, она никак не могла избавиться от этой неотвязной жалости. Бессонными ночами неясные голоса нашептывали ей: «Вспомни о Моуди!» Что это — растущая в ее сердце безотчетная нежность к другу? Она пыталась разобраться в своем чувстве, понять, сколь оно глубоко; но, видимо, чувство — если только вообще оно не было плодом ее болезненного воображения — лежало где-то уж слишком глубоко, чтобы его можно было разглядеть и оценить. Днем, среди предсвадебных хлопот, ночные переживания снова забывались. Она размышляла над тем, что наденет на свадьбу, даже — втайне от всех — примеривалась к своей новой подписи — «Изабелла Гардиман». Словом, дни проходили гладко, не считая мелких стычек с тетушкой, да и в тех, если разобраться, виновата была сама Изабелла. Несмотря на покладистый характер, в двух частных случаях она проявила необыкновенную твердость и не пошла ни на какие уступки. Во-первых, она отказалась написать Моуди и леди Лидьяр и сообщить им о своей помолвке; во-вторых, она решительно осуждала скрытность мисс Пинк в вопросе о причинах ее переезда в деревню. Лишь призвав на помощь все свое красноречие и напирая на интересы фамильной чести, тетушка смогла добиться ее молчаливого сообщничества.
— Нет уж, милая моя! — заявила она, — Когда бы речь шла только о тебе, я бы не стала настаивать — поступай как знаешь! Но ведь в случае огласки и я, как твоя ближайшая родственница, буду обесчещена; более того, тень твоего позора падет на священную память твоих родителей!
Этот напыщенный слог, который всегда был и остается коварным оружием в арсенале ханжества и предрассудков, оказал свое пагубное действие: с неохотой и тоскою, но Изабелла все же согласилась молчать.
Мисс Пинк решила сначала известить о помолвке Моуди, приберегая напоследок высшее наслаждение сообщить ее милости, что «совершенно невозможное», по словам заносчивой леди, событие свершилось: Гардиман сделал предложение. В тот момент, когда она собиралась запечатать письмо к Моуди, Изабелла подошла к столу и очень непоследовательно, с точки зрения тетушки, попросила разрешения добавить постскриптум к письму, которое она же сама так упорно отказывалась писать! Мисс Пинк не успела даже взглянуть на приписку племянницы: отложив перо, Изабелла сейчас же запечатала конверт, после чего на целый день удалилась в свою комнату с «головной болью», которая на самом деле была болью сердечной.
Еще не все вопросы со свадьбой были решены, когда произошло событие, серьезно повлиявшее на дальнейшие планы Гардимана.
Он получил письмо с континента, требующее немедленного ответа. Один из европейских монархов решил произвести коренные изменения в составе и снаряжении своего кавалерийского полка и просил Гардимана помочь ему в наиважнейшем деле покупки и отбора лошадей. Отказаться было совершенно невозможно — не столько из-за заманчивости предложения, сколько оттого, что сам Гардиман был многим обязан своему августейшему корреспонденту. Самое позднее через две недели ему придется уехать из Англии и пробыть в отлучке не менее месяца.
С присущей ему стремительностью Гардиман предложил приблизить день свадьбы. Две недели между помолвкой и венчанием — срок по закону вполне достаточный; тогда Изабелла сможет вместе с ним поехать за границу и провести восхитительный медовый месяц при дворе. Но девушка наотрез отказалась не только принять, но даже обсуждать такое предложение. И если мисс Пинк сетовала на слитком уж большую поспешность, то ее племянница приводила гораздо более веские доводы. Гардиман еще не известил о предстоящей женитьбе ни родителей, ни друзей, а Изабелла твердо решила не выходить за него, пока не убедится, что его семья отнесется к ней терпимо — коли уж нельзя рассчитывать на более теплый прием.
