Я вышел на улицу и, чтобы опять спрятаться от жары на улице, пошел к старому рынку по переходу между домами, увитому плющом, а потом вверх по улице, до мечети. Стояла жара, во дворе мечети никого не было, слышны были лишь удары молотка из мастерской плотника неподалеку. Обедать мне еще не хотелось, и поэтому я развернулся и пошел в кофейню. Проходя мимо одного переулка, я увидел несколько мальчишек, и один из них крикнул мне вслед: «Толстяк!» Я не стал оборачиваться и смотреть, смеются ли остальные. А пошел и сел в кофейне.
Я попросил чаю, закурил и начал размышлять, что такое — работа историка. Наверное, работа заключается не только в том, чтобы писать рассказы и составлять из нескольких событий целые истории. Может быть, суть работы историка вот в чем: мы ищем причину различных событий, а потом объясняем их с помощью других событий, и так без конца, и жизни нашей не хватает на то, чтобы истолковать все новые и новые события. В каком-то месте нам приходится бросить эту работу, и другие продолжают ее с того, на чем мы остановились, но, приступая к работе, они прежде всего говорят, что мы все объясняли неверно. Я поступал точно так же в кандидатской и докторской диссертации, когда анализировал книги, написанные до меня. И верю, что был прав. Обычно говорят, что на самом деле история была совсем другой или что все надо объяснять по-другому, с помощью других фактов. А эти другие факты, эту новую историю обычно знают заранее. Единственное, что нужно сделать, — это пойти и разыскать все это в архиве. И мы показываем друг другу наши истории, украшенные сносками и номерами архивных документов, на помпезных заседаниях, в виде напыщенных статей и пытаемся доказать, что наши истории лучше, защищая свои рассказы и пытаясь опровергать рассказы других.
Мне стало грустно. Я отругал мальчишку-официанта, который все еще не принес чай. А потом сказал себе в утешение: напрасно ты расстраиваешься, ведь твои рассуждения о работе историка — не что иное, как еще один рассказ. А кто-то спокойно скажет, что историк занят совсем другим. Говорят же: изучая прошлое, мы узнаем, что нужно делать в настоящем, и еще говорят, что, создавая идеологию, мы внушаем людям ошибочные мысли о мире и о них самих. Я подумал, что это тоже нужно — чтобы говорили, что мы отвлекаем и развлекаем людей. Я уверен, что самая значительная задача истории — развлекать людей. Но мои коллеги скрывают это, не хотят быть похожими на своих детей, чтобы не пострадала их солидность и повязанный галстук. Наконец мне принесли чай, я бросил в стакан кусочки сахара и смотрел, как они тают. Выкурил еще одну сигарету и пошел в ресторан.
Я обедал каждый день в этом ресторане еще два года назад: тихое, душное, но приятное местечко. За влажным от пара стеклом витрины на подносах разложены жареные баклажаны с мясом, мусака, сарма[39] и другие блюда, все это плавает в масле. Несколько не очень свежих котлет, верхушки которых выглядывают из этого масла, похожи на буйволов, разлегшихся в грязи в летний зной. У меня проснулся аппетит. Я заказал мясо с овощами и баклажанами, плов и тарелку ассорти из нескольких блюд и сел за стол. Официант в носках и резиновых шлепанцах спросил, что я буду пить, и я ответил, что хочу пива.
Я с удовольствием съел всю еду, макая хлеб в масло и наслаждаясь его вкусом, выпил пиво. Затем почему-то вспомнил жену и загрустил. Мне было грустно, что у моей жены будет ребенок от нового мужа. Я чувствовал, что это произойдет, но знать об этом все равно очень неприятно. В первые месяцы после нашей женитьбы мы следили, чтобы у нас не было ребенка. Сельма была против таблеток и колпачков, и поэтому мы следили за собой до такой степени, что терялась прелесть абсолютно всего. Но со временем мы стали менее внимательными. Через год мы однажды завели речь о детях, о том, что теперь нам надо завести ребенка. Теперь мы начали стараться, чтобы ребенок появился, но у нас ничего не получалось. Однажды Сельма пришла ко мне и сказала, что нам надо идти к врачу, и, чтобы придать мне смелости, сказала, что сначала пойдет сама. Я стал с ней спорить, сказал, что не допущу, чтобы эти изверги-врачи вмешивались в такие дела. Не знаю, ходила ли Сельма к доктору или нет. Может быть, ходила втайне от меня. Но мы вскоре расстались, и я об этом особенно не задумывался.
Официант унес пустые тарелки. Что есть из сладкого, спросил я у официанта, кадаиф,[40] ответил он и принес его. Я попросил еще одно пиво, правда, с кадаифом будет вкусно, спросил я официанта и усмехнулся. Он не улыбнулся мне в ответ, а я продолжал думать.
На этот раз мне вспомнились родители. Мы были на востоке, в Кемахе. Еще не было ни Нильгюн, ни Метина. Мама была здорова и могла сама заниматься домашним хозяйством. Мы жили в двухэтажном каменном доме. По ночам лестницы в доме остывали и становились холодными как лед, а я боялся выходить из своей комнаты. Я стеснялся встать и спуститься самостоятельно на кухню, когда мне хотелось есть, и не мог заснуть, мечтая о еде на кухне, мучаясь так в наказание за свое обжорство. У каменного дома был маленький балкончик; в холодные безоблачные зимние ночи оттуда виднелась белоснежная долина, окруженная горами. Когда морозы крепчали, мы слышали, как воют волки, поговаривали, что волки по ночам приходят из гор в наш городок и стучатся от голода в двери. Говорили: если к вам постучали в дверь, не открывайте, не спросив, кто там. Однажды ночью в нашу дверь постучали, и папа открыл дверь с ружьем в руках. А как-то весной он погнался за лисой, повадившейся к цыплятам. Но лису мы никак не могли увидеть, зато слышали всегда легкий шум, который она устраивала. Мама еще говорила, что орлы, как лисы, тоже воруют цыплят. Я вдруг подумал, что никогда не видел, чтобы орел воровал цыплят, и расстроился. Но тут вспомнил, что мне давно пора вернуться в архив, и встал.
Я повеселел, опять зарывшись с головой в покрытых плесенью бумагах. Стал читать все, что попадалось в руки. Все время смеялся, когда читал, что задолжавший кому-то Юсуф, выплатив свой долг, получил обратно осла, оставленного в залог, но на обратном пути заметил, что осёл прихрамывает на заднюю правую ногу, и поэтому пошел жаловаться в суд на Хюсейна. Я знал, что мне смешно потому, потому что я под хмельком из-за трех бутылок пива, но, прочитав то же самое еще раз, опять засмеялся. А потом я стал читать все подряд, не обращая внимания на то, читал я это раньше или нет. В тетрадь ничего не записывал. Я читал с удовольствием листок за листком, страницу за страницей и смеялся. Вскоре я будто завелся: когда это чувство усилилось, оно стало напоминать мне то, что чувствуешь, когда слушаешь любимую музыку. Я думал о каких-то сложных и запутанных вещах, связанных со мной и моей жизнью, и в то же время старался сосредоточиться на других историях, проплывавших перед моими глазами. Мельник и управляющий вакфом поспорили о доходах одной мельницы, принадлежащей вакфу, и, явившись в суд, начали пересчитывать кучу цифр, показывавших расходы и доходы мельницы. Секретарь кадия тщательно записал эти цифры к себе в тетрадь, как и я. Заполнив целую страницу этими цифрами доходов мельницы за месяц и за сезон, количества пшеницы и ячменя, смолотого на мельнице, выручки за прошлый год, я радостно, как ребенок, посмотрел на лист бумаги перед собой и почувствовал волнение.
А потом опять принялся воодушевленно читать: корабль, груженный пшеницей, исчез после того, как в последний раз причалил к пристани в Карамюрселе. Он ни в Стамбул не доплыл, ни новостей с него никаких не было. Я решил, что корабль затонул вместе с грузом где-то под Тузлой, в скалах, а те, кто был на нем, утонули, потому что не умели плавать. Затем я прочитал судебный протокол о разбирательстве из-за того, что Абдуллах, сын Дурсуна, заказал красильщикам Кадри и Мехмету выкрасить четыре подкладки, а теперь отказывается от заказа и просит их назад. Это я записывать не стал. Я не мог понять, почему Абдуллах попросил подкладки обратно. Торговец соленьями, Ибрагим Софу, 19 шабана[41] 991 года (то есть 7 сентября 1583 года) продал в Гебзе на одно акче всего три соленых огурца, на него подали в суд, б суде завели протокол. В других похожих протоколах было написано, что через три дня после этого происшествия мясник Махмуд продал за тринадцать акче говядину, в которой также не хватало ста сорока дирхемов,[42] и я записал это к себе в тетрадь. Мне было интересно, что бы подумали все мои коллеги с факультета, если бы нашли и прочитали эту тетрадь. Они не смогли бы доказать, что я все это придумал, и, наверное, растерялись бы. А если бы я нашел какую-нибудь слишком интересную историю, то они бы совсем поразились. А ведь мой Будак, торговавший вином и разбогатевший на таких махинациях, и есть как раз тот, кто нужен для такой истории. Я начал подбирать подходящее, запоминающееся имя для такого рассказа, который я бы разукрасил сносками и номерами документов. Прототип всей знати! Великий Будак из Гебзе! Неплохо! Вот только будет лучше, если это будет не просто Будак, а Будак-паша. Интересно, стал ли он в действительности пашой? Я бы тогда, может быть, написал рассказ о том, как он стал пашой, а в начале рассказа дал бы общую характеристику первой трети шестнадцатого века. Но когда я подумал об этих скучных деталях, у меня пропало настроение, я расстроился и даже на мгновение решил, что сейчас заплачу. Можно сказать, что от пива, но действие алкоголя уже прошло. Что делать — продолжаю читать.
