А в деревне самым большим удовольствием для него было укладывать снопы в ригу, сгребать сено на лугу с молодыми парнями, с которыми он болтал на местном наречии, хохоча до упаду над их шутками и остротами, Вот какие низменные вкусы и привычки были у Цезария, Неудивительно, что благородная мать немало пролила слез и натерпелась стыда из-за него. Физические и нравственные недостатки сына она объясняла только дурной наследственностью (со стороны мужа, разумеется), видя в них признак вырождения или атавизма, как недавно стали выражаться натуралисты.
И в самом деле, при виде Цезария в распахнутых настежь воротах конюшни — широкоплечего, с продолговатым, грубоватым лицом, с длинным кнутом в могучей, красной лапище, которым он изо всей силы хлопал по воздуху, с торжеством поглядывая на своего сопер-ника-кучера, в воображении невольно возникал его пра-дед-сплавщик, плечистый, кряжистый мужик, когда он, стоя на носу расшивы за огромным рулем, разрезавшим речные волны, хохотал и орал во всю глотку своим товарищам: «Гей-га!»
— Выше кнут, панич! Шире взмах! Сильней! Ну, сильней! — смеясь, подзадоривали обступившие его конюхи и кучера.
— Панич, мужик мой занемог, а на доктора да лекарство денег нет! — причитала у него за спиной какая-то баба.
— Панич, управитель лошадь забрал за потраву и не отдает! — кланяясь в ноги, жаловался мужик из Малевщизны.
Тут же стайка дворовых ребятишек с нетерпением поджидала конца барской забавы в надежде выклянчить что-нибудь. Причитанья крестьянки и просительный голос мужика заставили Цезария прервать свое замятие, но, обернувшись, он очутился лицом к лицу с Павлом и смутился.
— Что ты тут делаешь, Цезарий? — спросил Павел, называя его просто по имени, не то что старшего своего кузена.
— Павлик! Если бы ты знал, до чего они мне надоели! — воскликнул молодой граф.
«Они», очевидно, означало поверенный и все остальные, собравшиеся в доме.
— Граф! — торжественно произнес Павел. — Не забывайте о том, кто вы!
— Кто я? А кто же я такой, скажи на милость? — бормотал Цезарий, грустно качая головой.
— Ну-ка брось кнут! — велел Павел.
Поколебавшись немного, Цезарий повиновался.
— А теперь идем домой!
— Ой, Павлик, только не туда! — взмолился Цезарий. — Пойдем лучше погуляем… вон к тому холму, с которого такой чудесный вид!
— Гулять мы пойдем потом, а сейчас надо покончить с делами.
— Ох, эти дела! Они мне уже поперек горла встали!
— Ничего не поделаешь, дорогой. Такова оборотная сторона твоего положения. Подумай, что скажут графиня и твои дядья, если эта выгодная сделка расстроится по твоей вине.
Цезарий задумался и, опустив голову, с тихим вздохом сказал:
— Ну хорошо, пошли!
Поверенный с вытянутым лицом встретил их у входа.
— Все пропало! — сказал он. — Пока мы зевали, маклеры успели его опутать. Теперь он совсем отказался продолжать переговоры и уезжает… Если бы господин граф утром подписал купчую, отступать было бы поздно, а так… Но я умываю руки, а графине и дядюшке вашему опишу все, как было.
С этими словами он спустился вниз и торопливо зашагал к флигелю, а Цезарий застыл на месте.
— Павлик! — придя немного в себя, сказал он чуть слышно. — Что же теперь будет?
— Ты о чем? — спросил Павел.
— Ведь он обязательно напишет маме и дяде, что я пропадал на пасеке и на конюшне, вместо того чтобы подписывать купчую…
— Ну конечно, напишет…
— Дяде-то еще ладно, а вот мама на меня опять очень рассердится.
— Конечно, рассердится! Ну и что?
— Как это «что»? Разве ты не знаешь, как мне это неприятно…
— Пора бы уже привыкнуть.
— Да, она всегда недовольна мной, сколько я себя помню… Не ругает, не бьет, но уж лучше брань и побои, чем это вечное: «Mon pauvre César, tu n’es bon à rien du tout!» [305]
Они вошли в одну из многочисленных гостиных.
— Господи! Мне совсем не хочется их огорчать, особенно маму, — продолжал Цезарий. — Я сам вижу, что ни на что не гожусь, но разве я виноват? Таким уж я уродился…
«Ну да, уродился!» — с сомнением повторил Павел про себя.
— Вот и сейчас они на меня рассердятся из-за этой Малевщизны, — продолжал он со слезами на глазах. — Мстислав опять будет издеваться надо мной…
— Перестал бы ты лучше обращать внимание на эти выговоры да насмешки…
Цезарий помотал головой:
— Хорошо тебе говорить, а окажись ты на моем месте…
— Может быть, граф Цезарий Дон-Дон Челн-Пом-палинский воображает, что мне лучше живется? — усмехнувшись спросил Павел.
— Да, ты в сто, в тысячу раз счастливей меня! Хотел бы я быть на твоем месте!
Павел рассмеялся, а потом сказал серьезно:
— Может, ты и прав. Во всяком случае, как бы там тебя ни ругали, хорошо, что Малевщизна не продана…
— Почему? — спросил Цезарий.
— Потому, что это было бы неблагородно, — загадочно ответил Павел.
Цезарий с открытым ртом задумался над его словами. Видно, он о чем-то смутно догадывался, потому что немного погодя нетвердо сказал:
— Да, пожалуй… — и с просиявшим лицом добавил: —Конечно, хорошо. Но они все равно найдут покупателя и продадут Малевщизну…
— А почему это кажется тебе таким неизбежным?
— Да ведь все говорят, что я не могу управлять имением. А с деньгами проще… положат в банк на мое Имя, и я буду получать проценты… — объяснил Цезарий.
— Но ведь Малевщизна — твоя собственность! Она Принадлежит тебе по закону…
— Ну и что из этого?
Павлик, смеясь, ответил:
— Два года я бьюсь с тобой, хочу из беспомощного младенца сделать мужчину, и вот — пожалуйста…
В эту минуту в комнату вошел старый слуга, бывший камердинер графини — еще одна нянька, приставленная к Цезарию, — и принес на подносе странное на вид письмо, адресованное молодому графу. Павел с любопытством развернул замысловато сложенный клочок простой серой бумаги и прочитал вслух:
«Сиятельнейший граф Римский, пан Цезарий Пом-палинский! Узнав, что Вы гостите в наших краях, приглашаю Вас, любезный граф, отобедать завтра у меня. Вы меня не знаете, но я Ваша родственница и притом пожилая. Отказать старухе было бы с Вашей стороны невежливо и не по-графски.
Генеральша Цецилия Орчинская, урожденная
Помпалинская».
Выслушав это послание, Цезарий струхнул, а Павел расхохотался во все горло.
— И что этой старой ведьме в голову взбрело? Чего ей от тебя нужно?
— Павлик, что делать?
— Не знаю. Генеральша с вашей семьей на ножах и вредит, где только может.
— То-то и оно! Мама рассердится…
— Но, с другой стороны, — она женщина пожилая и как-никак родственница. Неудобно тебе, молодому человеку, отказывать ей…
— Конечно! Но как же быть?
Оба задумались. Вдруг Цезария осенило, и он даже привскочил в кресле.
— Я знаю, что делать! Мы напишем маме или дяде Святославу и спросим, как быть.
— Надо сперва думать, а потом говорить, — попенял ему Павел. — Из Варшавы ответ придет в лучшем случае через пять дней, а обед — завтра…
— Верно! — согласился обескураженный Цезарий.
— Видишь ли, — проговорил Павел в раздумье, — не ехать нельзя… Женщине, к тому же пожилой, надо оказывать уважение. Я уверен, что граф Святослав рассудил бы так же.
— А мама? — робко спросил Цезарий.
— Этого я уж не знаю.
— Ну вот, видишь! Я боюсь…
— Будь ты мужчиной хоть раз в жизни! — в сердцах воскликнул Павел и вскочил с кресла. — Не оторвет же она тебе голову и не отрежет носа…
Это предположение развеселило Цезария.
— Да, конечно, — сказал он. — Но лучше безносым быть, чем слушать эту вечную мамину песню: «Mon pauvre César! Tu n’est bon à rien du tout!»
— A ты не слушай…
Цезарий уныло покачал головой.
— Итак, решено — едем! — объявил Павел. — Из одного любопытства стоит поехать — узнать, чего ей надо от тебя. К тому же там небось соберется большое общество… Ее миллионам все спешат поклониться…
— Ой, Павлик, тогда я не еду, — воскликнул Цезарий.
— Почему?
— Там будет много народу…
— А ты разве людей боишься?
— Нет, просто не хочется… На этих званых обедах и балах всегда такая скука… Не понимаю, что в них хорошего… Приезжают, раскланиваются, усаживаются в ряд… Разговаривают о погоде, как будто не знают, что на дворе, — дождь или солнце. И зачем болтать по-пустому… Или делают друг другу комплименты… Веришь ли, Павлик, я своими ушами слышал, как однажды за глаза смеялись над тем, перед кем только что рассыпались в любезностях… Я этого слышать не могу. Даже мама — ты ведь знаешь ее: святая женщина… даже мама как-то сказала при мне баронессе К., что у нее платье de la dernière élégance a когда баронесса ушла, бросила Мстиславу: «Cette pauvre baronne[306] похожа в своем платье на огородное пугало». Так что если мне в обществе говорят что-нибудь приятное, я так и жду, что за спиной меня подымут на смех… Ну скажи сам, Павлик, что тут забавного? А барышни… такие чопорные… трудно даже себе представить, что они способны на подлинное чувство. Ты вот гораздо красивей, умней и остроумней меня, а стоит нам вместе появиться в гостиной, как они норовят завладеть мной, а тебя еле Удостаивают внимания. Разве это хорошо?
