Каждый вечер Мук принимал у себя гостя — старика Бессмертного, который неукоснительно совершал перед ужином прогулку до Рекильяра. Два бывших углекопа проводили вместе с полчаса, не перекинувшись и десятью словами. Но им всегда приятно было посидеть рядом, уносясь мыслями в прошлое, отдавшись воспоминаниям, которые они перебирали в эти минуты, не чувствуя потребности поверять их друг другу. В Рекильяре они садились рядышком на старую замшелую балку и, бросив какую-нибудь короткую фразу, умолкали, погрузившись в задумчивость, и долго сидели, уставясь взглядом в землю. Должно быть, они вспоминали свою молодость, Вокруг них шла любовная игра, слышался воркующий смех, поцелуи, разливался свежий запах примятой травы и запах разгоряченных тел. Сорок три года назад за оградой этого самого двора старик Бессмертный в те времена молодой забойщик Венсан Маэ — стал возлюбленным девушки-откатчицы, на которой он и женился. Она была хрупкая, маленькая: он, как в гнездо, укладывал ее в вагонетку, чтобы им свободнее было целоваться. Эх, хорошее было время! И два старика, покачивая головой, расходились наконец по домам, зачастую даже не простившись друг с другом.
Но в тот вечер, когда в Рекильяр забрел Этьен, старик Бессмертный, встав с бревен и собравшись идти обратно в поселок, сказал Муку:
— Покойной ночи, старик!.. Скажи, ты Рыжую знал?
Мук, не отвечая, постоял минутку, переминаясь с ноги на ногу. Потом пошел в свою сторожку, пробормотав на прощанье:
— Покойной ночи! Покойной ночи, старик!
Этьен тоже присел на бревна. На сердце у него стало еще грустнее — он сам не знал почему. Он глядел вслед старику Бессмертному, исчезнувшему в сумраке, и ему вспомнилось, как он пришел в Воре́ до рассвета и как этот молчаливый старик, взбудораженный порывами ветра, разразился целым потоком слов. Да, бедняга! А все эти девушки, измученные, изнуренные работой, настолько еще глупы, что вечерами бегают на свидания, плодят детей, обреченных на тяжкий труд и мученья! Никогда это не кончится, если они так и будут производить на свет нищих. Лучше бы этим девушкам оставаться бесплодными, бежать от любви, как от великого несчастья, отталкивать любовников, защищать свое лоно, не зачинать детей. Быть может, такие мысли возникали в его мозгу лишь потому, что ему тоскливо было сидеть одному, когда другие шли парочками туда, где их ждало наслаждение. В такую сырую и теплую погоду ему даже дышать было трудно; капли дождя, еще робкие, падали на его горячие, как в лихорадке, руки… Да, все девушки проходят через это. Это сильнее разума.
И когда Этьен неподвижно сидел в тени, мимо него промелькнула парочка, явившаяся со стороны Монсу, и скрылась на пустыре Рекильярской шахты. Девушка, вероятно, еще невинная, отбивалась, сопротивлялась; слышался ее умоляющий шепот, а мужчина молча тянул ее в темный угол, под уцелевший навес, где лежала груда ветхих канатов. Это были Катрин и Шаваль. Но Этьен не узнал их, и, проводив их взглядом, ждал, чем все это кончится, вдруг охваченный чувственным волнением, изменившим ход его мыслей. Зачем вмешиваться? Когда девушки говорят «нет», они просто хотят уступить насилию.
Выйдя из поселка Двести Сорок, Катрин пошла по большой дороге в Монсу. С десятилетнего возраста, то есть с тех пор как она стала зарабатывать кусок хлеба на шахте, она повсюду ходила одна, пользуясь полной свободой, как и все девушки в семьях углекопов; в пятнадцать лет у нее еще не было любовника лишь оттого, что в ней запоздало пробуждение инстинкта, до сих пор она еще тщетно ждала признака созревания. Дойдя до мастерских Компании, она перешла через улицу и заглянула к знакомой прачке, уверенная, что найдет у нее Мукетту, которая постоянно торчала в прачечной в обществе приятельниц, с утра до вечера угощавших друг друга кофе. Но ее ждало большое огорчение: пришла очередь Мукетты угощать приятельниц, она потратилась и не могла дать Катрин в долг обещанные десять су. Напрасно Мукетта в утешение предлагала ей выпить стакан горячего кофейку. Катрин не пожелала даже, чтобы Мукетта у кого-нибудь заняла для нее денег. На нее вдруг напала бережливость и суеверный страх, что если она купит сейчас ленту, это ей принесет несчастье.
Она, не мешкая, отправилась обратно в поселок, и когда уже проходила мимо последних домов в Монсу, ее окликнул какой-то человек, стоявший у дверей трактира «Виноградное».
— Эй, Катрин! Куда так быстро?
Это был долговязый Шаваль. Катрин стало досадно; и не потому, что Шаваль очень ей не нравился, а просто ей было не до шуток.
— Зайдем. Может, выпьешь чего-нибудь… Стаканчик сладкого? Хочешь?
Катрин вежливо отказалась: во дворе темно, ее ждут дома. Шаваль подошел и, стоя посреди улицы, принялся вполголоса упрашивать. У него давно зрела в голове мысль уговорить ее зайти к нему в номер, который он снимал на втором этаже в трактире «Виноградное», — комнату с широкой двуспальной кроватью. Почему же Катрин всегда отказывается? Неужели боится его? Она добродушно отшучивалась, говорила, что непременно зайдет к нему после дождичка в четверг, на той самой неделе, когда дети не родятся. Затем, разговорившись о всякой всячине, она вскользь упомянула о ленте, которую ей не удалось купить.
— Да я куплю тебе ленту! Пожалуйста! — воскликнул Шаваль.
Катрин покраснела, чувствуя, что ей следует отказаться, и вместе с тем сгорая желанием иметь ленту. Тогда ей пришла в голову мысль, что можно взять у него взаймы, и она в конце концов согласилась, но с оговоркой, что потом отдаст ему деньги за ленту. Опять пошли шутки: Шаваль поставил условием, что если Катрин не сойдется с ним, то вернет ему долг. Затем заспорили, где купить ленту. Шаваль предложил пойти в лавку Мегра.
— Нет, к Мегра нельзя, мать не велела…
— Да брось ты! Зачем ей знать, где ты покупала? А ведь у Мегра самые лучшие ленты в Монсу.
Когда долговязый Шаваль и Катрин вошли в лавку, будто двое влюбленных, покупающих свадебный подарок, Мегра весь побагровел и, выкладывая на прилавок синие ленты разных оттенков, полон был бешеной злобы, как человек, которого обманули да еще насмехаются над ним. Отпустив товар молодой паре, он встал у дверей и долго смотрел, как они идут в сумерках по дороге, а когда жена робко задала ему какой-то вопрос, он напустился на нее с руганью и заорал, что когда-нибудь он отплатит мерзавцам, не умеющим ценить его благодеяния… Погодите, они еще будут кланяться ему в ноги, просить прощения за свою неблагодарность.
Шаваль пожелал проводить Катрин и чинно шел по большой дороге рядом с нею, не давая волю рукам, только чуть-чуть подталкивал ее бедром и, как будто нечаянно, уводил ее в другую сторону. Вдруг она заметила, что он оттеснил ее с большой дороги на проселочную и что они идут в сторону Рекильяра. Но она не успела и рассердиться — он обнял ее за талию, он ошеломил ее журчащим, неумолчным потоком ласковых слов. Ах, какая она глупенькая! Чего же она боится? Да разве он хочет зла такой милочке? Ведь она кроткая, беленькая, нежная, так и хочется ее съесть. Он наклонялся к ее уху, обдавал ее шею жарким дыханием, и у нее по всему телу пробегал трепет. Она задыхалась, не знала, что ответить. Кажется, он и в самом деле ее любит. В субботу вечером, погасив свечу на ночь, она спрашивала себя, что будет, если он станет домогаться ее, и сквозь дремоту думала, млея от удовольствия, что, пожалуй, она не сказала бы «нет». Почему же сейчас при мысли об этом она чувствовала отвращение и словно жалела о чем-то? Когда он щекотал ей шею своими длинными усами, ей было так приятно, что она закрывала глаза, но перед ней в вечернем сумраке вставала тень другого, того юноши, который работал с нею утром.
Вдруг она открыла глаза и посмотрела вокруг. Шаваль привел ее к развалинам Рекильярской шахты, и, вздрогнув, она попятилась, очутившись перед черным обвалившимся навесом.
— Ах, нет! Нет! — лепетала она. — Прошу тебя, пусти! Оставь меня!
Ее терзал безумный страх, перед самцом, страх, от которого у девушки напрягаются все мышцы в инстинктивной самозащите, даже когда она согласна и чувствует приближение победителя. Казалось бы, Катрин ничему не надо было учить, однако ее девственное тело трепетало от ужаса, все сжималось, словно перед угрозой удара, ужасной раны, страшась еще неведомой ему боли.
— Нет, нет! Не хочу! Я еще слишком молодая… Погоди немножко, когда я хоть стану такая, как все.
Он бормотал срывающимся голосом:
— Глупая! Так чего же тебе тогда бояться? Ну что тебе стоит?
И больше он не стал говорить. Крепко схватил ее и бросил под навес. Она упала навзничь на ветхие канаты и перестала защищаться, подчинившись страсти мужчины с той унаследованной покорностью, которая заставляла дочерей углекопов слишком рано, чуть ли не с детских лет, отдаваться любовникам в поле, открытом всем ветрам. Затих жалобный лепет, слышалось только тяжелое дыхание мужчины.
