– Осторожность! – повторил адвокат. – Я говорю за себя и Краггса, – покойного (мистер Снитчей посмотрел на ленту на своей шляпе и покачал головой) – можете ли вы осуждать нас, мистер Уарден? Мы с вами условились никогда не касаться более этого предмета, и при том, таким степенным людям, как мы (я тогда же записал ваши слова), нечего вмешиваться в это дело. Осторожность! Когда мистер Краггс сошел в могилу, твердо уверенный…
– Я дал торжественное обещание молчать, пока не возвращусь, когда бы это ни случилось, – прервал его Уарден, – и я сдержал слово.
– Да, сэр, и я повторяю, что и мы были обязаны молчать, – возразил Снитчей. – Этого требовал долг наш в отношении к себе самим и к нашим клиентам, в числе их и к вам, молчаливому, как могила. Не нам было расспрашивать о таком щекотливом предмете. Я кое-что подозревал, сэр, но нет еще и полугода, как я узнал истину, и уверялся, что вы ее потеряли.
– А от кого вы это узнали? – спросил клиент.
– От самого доктора Джеддлера, сэр, который, наконец, добровольно сообщил мне это известие. Он, – и только он один, – знал всю истину, уже несколько лет.
– И вы ее знаете? – сказал Уарден.
– Да, сэр! Знаю даже, что завтра вечером расскажут все сестре ее. Они обещали ей это. А между тем, не угодно ли вам почтить мой дом вашим пребыванием. Ведь дома вас не ждут. Только, во избежание разных затруднений, в случае, если вас узнают, – хоть вы и очень переменились, – я сам, кажется, не узнал бы вас, мистер Уарден, – отобедаем лучше здесь, и пойдем ввечеру. Здесь очень хорошо можно пообедать, и на вашей земле, мимоходом заметить. Я и покойный Краггс обедали тут иногда, и всегда оставались довольны. Мистер Краггс, сэр, – сказал Снитчей, зажмурив глаза на минуту и опять их открыв, – исключен из списка живых слишком рано.
– Боже сохрани, чтобы я не разделял вашего прискорбия, – сказал Уарден, проведя рукою по лбу, – но я теперь точно во сне. Не могу ничего рассудить ясно. Мистер Краггс, – да, мне очень жаль, что мы потеряли мистера Краггса.
Но, говоря это, он смотрел на Клеменси и симпатизировал, казалось, с утешавшим ее Бритном.
– Мистер Краггс, сэр, – заметил Снитчей, – вероятно, нашел, что жить и сохранить жизнь не так легко, как выходило по его теории; иначе он был бы теперь среди нас. Для меня это большая потеря. Он был моя правая рука, правая нога, правое ухо, правый глаз. Без него я калека. Он завещал свою часть в нашей Компании мистрис Краггс, под ведением ее кураторов, опекунов и душеприказчиков. Фирма хранит его имя и до сих пор. Я, как дитя, стараюсь иногда уверить себя, что он еще жив. Заметьте, я говорю за себя и Краггса, – покойного, сэр, покойного, – сказал чувствительный адвокат, развертывая носовой платок.
Мейкль Уарден, наблюдавший все это время Клеменси, обратился к Снитчею, когда тот замолчал, и шепнул ему что-то на ухо.
– А, бедняжка! – сказал Снитчей, качая головою. – Да, она была очень предана Мери. Она была от нее просто без ума. Милая Мери! Бедная Мери! – Утешьтесь, мистрис, теперь вы замужем, как вам известно, Клеменси.
Клеменси только вздохнула и покачала головой.
– Подождите до завтра, – ласково сказал ей адвокат.
– Завтрашний день не воскресит мертвых, мистер, – отвечала Клеменси, всхлипывая.
– Конечно, нет; иначе он воскресил бы мистера Краггса, – продолжал адвокат. – Но он может принести с собою кое-что отрадное, может принести утешение. Подождите до завтра!
И Клеменси согласилась с ним, пожав его руку. Бритн, которого отчаяние жены (это обстоятельство было для него не легче петли) едва не уничтожило, одобрил это мнение. Снитчей и Уарден вошли наверх и скоро завязали там разговор, но так осторожно, что говора их решительно не было слышно в кухне за стуком блюд и тарелок, шипением сковороды, ворчанием кастрюль, монотонным вальсом вертела – с ужасным взвизгиванием при каждом обороте, – и за другими приготовлениями к их обеду.
Следующий день был ясен и тих; нигде осень не пестрела такими очаровательными красками, как в саду доктора. Снег многих зим стаял с этой почвы, и прошумели листья многих лет, с тех пор, как бежала Мери. Опять зазеленели над дверьми каприфолии, деревья бросали на траву мягкую дрожащую тень, ландшафт был спокоен и светел по-прежнему. Но где же была она?
Не здесь, не здесь. Странно было бы видеть ее теперь в этом старом доме, как странно было, в первое время, видеть этот дом без нее. Но в домашнем уголку сидела женщина, сердце которой не расставалось с Мери; Мери жила в ее верной памяти неизменная, юная, полная надежд; ее никто не заменил в этом сердце; а оно принадлежало теперь матери: возле нее играла малютка дочь, – и имя Мери дрожало на нежных губах матери.
Отсутствующая Мери как будто жила во взоре Грации, сидевшей с мужем в саду, в день своей свадьбы, в день рождения его и Мери.
Он не сделался великим человеком, не разбогател, не забыл друзей и лета юности, – он не оправдал ни одного из предсказаний доктора. Но, терпеливо посещая хижины бедных, проводя ночи у изголовья больного, ежедневно творя добро и рассыпая ласки, эти цветы на глухой тропинке жизни, которые не вянут под тяжелою ногою бедности, но встают с эластическою силою и украшают путь ее, – он с каждым годом все больше и больше убеждался в своем старом веровании. Образ его жизни, тихий и уединенный, показал ему, что люди и теперь еще, как и в старое время, беседуют с ангелами, сами того не зная, – и что самые невзрачные, даже самые безобразные и покрытые рубищем, просветляются, так сказать, горем и несчастием и венчаются ореолом бедствия.
Жизнь его была полезнее на изменившемся поле битвы, чем если бы он неутомимо бросился на более блестящее поприще; и здесь он был счастлив со своею женой, Грацией.
А Мери? Неужели он забыл о ней?
Они разговаривали о ночи бегства.
– Время с тех пор летело, милая Грация, – сказал он, – а кажется, как давно это было! Мы считаем время не годами, а событиями и переменами внутри нас.
– А целые года прошли с тех пор, как Мери нет с нами, – возразила Грация. – Сегодня в шестой раз сидим мы здесь в день ее рождения и беседуем о счастливой минуте ее возвращения, так долго ожидаемой и так долго откладываемой. О, когда-то она наступит!
Глаза ее наполнились слезами; муж наблюдал ее внимательно и, придвинувшись к ней ближе, сказал:
– Но ведь Мери написала тебе в прощальном письме, которое оставила у тебя на столе, душа моя, которое ты так часто перечитываешь, что она не может возвратиться раньше, как через несколько лет. Не так ли?
Грация достала с груди письмо, поцеловала его и сказала: «Да».
– И что, как бы счастлива ни была она в продолжение этих лет, она все будет думать о минуте, в которую снова увидится с тобою, и когда все объяснится, – и что она просит тебя не терять этой надежды. Ведь так она писала, не правда ли?
– Да.
– И то же повторяла она во всяком письме?
– Исключая последнее, что получено несколько месяцев тому назад: в нем она говорит о тебе, о том, что тебе уже известно, и что я должна узнать сегодня ввечеру.
Он посмотрел на солнце, которое уже склонилось на запад, и сказал, что назначенное для того время – захождение солнца.
– Альфред! – сказала Грация, положив руку на плечо мужа. – В этом первом письме, которое я так часто перечитываю, есть что-то, о чем я никогда тебе не говорила. Но теперь, в минуту, когда вся ваша жизнь как будто успокаивается вместе с находящим солнцем, я не могу молчать дальше.
– Что же это такое, душа моя?
– Оставляя нас, Мери написала мне, между прочим, что некогда ты поручил ее мне как священный залог для хранения, и что теперь она точно так же вверяет тебя мне; она просила и умоляла меня, если я люблю ее, если люблю тебя, не отвергнуть любви твоей, которая, как она полагала (или знала, по ее выражению) обратится ко мне, когда заживет рана сердца. Она просила меня ответить тебе любовью на любовь.
– И сделать меня опять гордым своим счастьем человеком? Не так ли она сказала?
– Нет: осчастливить меня твоею любовью, – отвечала она, припав на грудь мужа.
– Послушай, душа моя! – сказал он. – Нет, оставайся так, – прибавил он, прижав к своему плечу голову, которую она было подняла. – Я знаю, почему ты до сих пор не говорила мне об этом месте в ее письме. Знаю, почему и следа его не было заметно ни в словах твоих, ни во взорах. Знаю, почему, Грация, мой верный друг, с таким трудом согласилась быть моей женой. И именно поэтому-то знаю я, как неоцененно сердце, которое прижимаю я теперь к груди моей, и благодарю Бога за такое сокровище!
Он прижал ее к своему сердцу, и она заплакала, но слезами упоения. Через минуту он взглянул на дитя, игравшее у ног их с корзиною цветов, и попросил его посмотреть на пурпур и золото заходящего солнца.
– Альфред, – сказала Грация, быстро подняв голову при этих словах, – солнце заходит. Ты не забыл, что должна я узнать до его захождения.
