Он дошел до Пикадилли и внезапно вспомнил, что целую вечность не был у тетки Флёр. Может быть, она там? Он свернул на Грин-стрит.
— Миссис Дарти принимает?
— Да, сэр.
Майкл потянул носом. У Флёр духи… нет, никакого запаха, кроме запаха курений. Уинифрид жгла китайские палочки, когда вспоминала, какую изысканность придает их аромат.
— Как доложить?
— Мистер Монт. Моей жены здесь нет?
— Нет, сэр. Здесь только миссис Вэл Дарти.
Миссис Вэл Дарти! Да, вспомнил — очень милая женщина, но не заменит Флёр! Впрочем, отступать было поздно, он пошел следом за горничной.
В гостиной Майкл увидел двух дам и своего тестя, который, насупившись, мрачно сидел в старинном кресле стиля ампир, уставившись на синие крылья австралийских бабочек, лежавших под стеклом на круглом красном столике. Уинифрид оживила старинную обстановку своей гостиной всякими «надстройками» в современном духе. Она встретила Майкла изысканно-сердечно. Как мило, что он пришел теперь, когда он так занят всякими молодыми поэтами!
— По-моему, «Медяки» — кстати, какое прелестное название! — очень увлекательная книжка. Правда, мистер Дезерт такая умница! Что он теперь пишет?
Майкл сказал: «Не знаю», — и присел на диван рядом с миссис Вэл.
Не зная о ссоре в семье Форсайтов, он не мог оценить, какое облегчение внес своим приходом. Сомс что-то проговорил насчет французов, встал и отошел к окну; Уинифрид последовала за ним; они заговорили, понизив голос.
— Как поживает Флёр? — спросила соседка Майкла.
— Спасибо, отлично.
— Вы любите свой дом?
— О, страшно! Отчего вы не заглянете к нам?
— Не знаю, как Флёр…
— А почему?
— Ну-у… так.
— Она ужасно любит гостей!
Миссис Вэл посмотрела на него с большим любопытством, чем он, казалось бы, заслуживал, как будто пытаясь что-то прочесть на его лице.
И он добавил:
— Ведь вы, кажется, в двойном родстве — и по крови и по браку, — не так ли?
— Да.
— Так в чем же дело?
— О, ничего! Я обязательно приду. Только… ведь у нее так много друзей!
«Она мне нравится», — подумал Майкл.
— Собственно говоря, — сказал он, — я зашел сюда, думая, что увижу Флёр. Я бы хотел, чтобы она видалась с вами. В этой свистопляске ей, наверно, приятно будет встретить такого спокойного человека.
— Спасибо.
— Вы никогда не жили в Лондоне?
— Нет, с тех пор как мне исполнилось шесть лет.
— Я хотел бы, чтобы Флёр отдохнула. Жаль, что ей некуда дезерт… дезертировать, — он слегка запнулся на этом слове: случайное совпадение звуков — и все же!.. Чуть смутившись, он посмотрел на бабочек под стеклом. — Я только что говорил с маленьким разносчиком, чье SOS[10] Центральная Австралия. А как по-вашему, есть у нас души, которые надо спасать?
— Когда-то я так думала, но теперь я в этом не уверена… Меня недавно поразила одна вещь.
— А что именно?
— Видите ли, я заметила, что только очень непропорционально сложенный человек — или такой, у которого нос свернут набок, или глаза слишком вылезают на лоб, или даже слишком блестят, — только такие люди всегда верят в существование души; а кто вполне пропорционален и не обладает какими-нибудь физическими особенностями, совершенно не интересуется этим вопросом.
Уши Майкла зашевелились.
— Замечательно! — сказал он. — Это мысль! Флёр изумительно пропорциональна и ничуть не интересуется вопросами души, а я — нет, и вечно интересуюсь. Наверно, у людей в Ковент-Гардене масса души. Так, по-вашему, «душа» — это результат каких-то неполадок в организме, вроде какого-то особого ощущения, что не все в порядке?
— Да, вроде этого; во всяком случае то, что называется «психической силой», по-моему, происходит отсюда.
— Скажите, а вам спокойно живется? По вашей теории, мы сейчас живем в ужасно «душевное» время. Надо бы мне проверить ее на моей семье. А ваша семья как?
— Форсайты? О, они все слишком уравновешенные.
— Пожалуй, у них как будто нет никаких физических недостатков. Французы тоже удивительно складный народ. Да, это мысль; но, конечно, большинство людей объяснит это по-другому. Скажут, что душа нарушает пропорцию — заставляет глаза чересчур блестеть или нос чересчур торчать. А там, где душа мелка, она и не пытается повлиять на тело. Я об этом подумаю. Спасибо за идею. Ну, до свидания, приходите к нам, непременно! Я, пожалуй, не стану беспокоить тех, у окна. Не откажите передать им, что я смылся, — и, пожав тоненькую руку в перчатке, ответив улыбкой на улыбку, Майкл выскользнул из комнаты, думая: «Черт с ней, с душой, — но где же ее тело?»
А тело Флёр в этот момент действительно было в довольно затруднительном положении, угрожавшем нарушить тот компромисс, на который она шла: оно находилось почти в объятиях Уилфрида. Во всяком случае, он был так близко, что ей пришлось сказать:
— Нет, нет, Уилфрид, вы обещали хорошо себя вести.
Умение Флёр скользить по тончайшему льду, очевидно, было настолько велико, что слова «хорошо себя вести» все еще что-то значили. Одиннадцать недель Уилфрид не мог добиться своего, и даже сейчас, после двухнедельной разлуки, руки Флёр настойчиво упирались ему в грудь и слова «вы обещали» удерживали его. Он резко отпустил ее и сел поодаль. Он не сказал: «Так дальше продолжаться не может», потому что слишком уж нелепо было повторять эти слова. Она и сама знала, что дальше так не может идти. И все-таки все шло по-прежнему. Вот в чем был весь ужас! Ведь он, как жалкий дурак, изо дня в день говорил ей и себе: «Сейчас — или никогда», а выходило ни то, ни другое. Его удерживала только подсознательная мысль, что, пока не случится то, чего он добивается, Флёр сама не будет знать, чего ей надо. Его собственное чувство было так сильно, что он почти ненавидел ее за нерешительность. И он был неправ. Дело было совсем не в этом. То богатство ощущений, та напряженность, какую чувство Уилфрида вносило в жизнь Флёр, были нужны ей, но она боялась опасностей и не хотела ничего терять. Это так просто. Его дикая страсть пугала ее. Ведь не по ее желанию, не по ее вине родилась эта страсть. И все же так приятно и так естественно, когда тебя любят. И, кроме того, у нее было смутное чувство, что «несовременно» отказываться от любви, особенно если жизнь отняла одну любовь.
Высвободившись из объятий Уилфрида, она привела себя в порядок и сказала:
— Поговорим о чем-нибудь серьезном: что вы писали за последнее время?
— Вот это.
Флёр прочла, покраснела и закусила губу.
— Как горько это звучит!
— И какая это правда. Скажите, он вас когда-нибудь спрашивает, видаетесь ли вы со мной?
— Никогда.
— Почему?
— Не знаю.
— А что бы вы ответили, если бы он спросил?
Флёр пожала плечами.
Дезерт проговорил очень спокойно:
— Да, вот вы всегда так. Так дальше невозможно, Флёр.
Он стоял у окна. Она положила листки на стол и направилась к нему. Бедный Уилфрид! Теперь, когда он притих, ей стало жаль его.
Он внезапно, обернулся.
— Стойте! Не подходите! Он стоит внизу, на улице.
Флёр ахнула и отступила.
— Майкл? Но как… как он мог узнать?
Уилфрид зло на нее посмотрел.
— Неужели вы так мало его знаете? Неужели вы думаете, что он мог бы прийти сюда, если б знал, что вы здесь?
Флёр съежилась.
— Так зачем же он здесь?
— Наверно, хочет повидаться со мной. У него очень нерешительный вид. Да вы не пугайтесь, его не впустят.
Флёр села. Она чувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Лед, по которому она скользила, показался ей до жути тонким, вода под ним — до жути холодной.
— Он вас заметил? — спросила она.
— Нет.
У него мелькнула мысль: «Будь я негодяем, я мог бы добиться от нее чего угодно — стоило бы мне сделать шаг и протянуть руку. Жаль, что я не негодяй, во всяком случае, не настолько. Жизнь была бы много проще».
— Где он сейчас? — спросила Флёр.
— Уходит.
Она облегченно вздохнула.
— Как все это странно, Уилфрид, правда?
— Уж не думаете ли вы, что у него спокойно на душе?
Флёр закусила губу. Он издевается над ней — только потому, что она не любит, не может любить никого из них Как несправедливо! Ведь она может любить по-настоящему, она любила раньше. А Уилфрид и Майкл — да пусть они оба убираются к черту!
— Лучше бы я никогда сюда не приходила, — сказала она внезапно, — и больше я никогда не приду!
Он подошел к двери и распахнул ее.
— Вы правы!
Флёр остановилась в дверях — неподвижно, спрятав подбородок в мех воротника. Ее ясный взгляд был устремлен прямо в лицо Уилфриду, губы упрямо сжаты.
— Вы думаете, что я бессердечное животное, — медленно проговорила она. — Вы правы, я такая — по крайней мере сейчас. Прощайте.
